Плато - [28]

Глава пятая

Справедливо писал поэт (не фрондер, а другой, замученный утопистами еще в тридцатые годы) о телефоне, похожем на застывшую лягушку. Это - по контурам, по основательной прыгучей посадке. Цветом же своим - черным, с отливом, - старомодный аппарат скорее напоминал ворона, из тех, что столетиями пасутся на башнях Тауэра, оскорбляясь, когда их принимают за ворон. Диск повизгивает при наборе номера, на первых страницах тяжелой телефонной книги - черно-белые флаги мировых держав, от Исландии до Новой Каледонии, коды, инструкции, расценки. Где-то в пустой и холодной высоте кружатся летучие мыши спутников, раскидывая прямоугольные крылья солнечных батарей и антенн. Сигнал бежит по световоду, без щелчка замыкаются и размыкаются электронные контакты, голос превращается то в свет, то в электричество, то в радиоволны, разбегается куда-то к Бете Лебедя. Есть теория: зеленые человечки на дальней звезде видят в свои сверхмощные телескопы то, что случилось на нашей земле десять тысяч лет тому назад. Даже стук сердца в пустой комнате сотрясает воздух, даже вздох рождает электрические колебания - и решительно все записывают на компьютерные микрокристаллы эти зеленорылые, юркие, по ночам шебуршащие у изголовья солдатской железной кровати - скрип рычага, осмысленный шорох ресницы, утяжеленной полновесной слезой. Гость сам не знал, отчего ему пришло в голову позвонить. И когда после усталого голоса славянской телефонистки, рассыпавшего незначительные дежурные слова, вдруг раздались долгие гудки, он откинулся на подушку и сжал трубку до посинения в пальцах.

Тот конец земли, как выяснялось, существовал. Поди ж ты, стремительно думал Гость, изнемогая, не в моем чистилище раздается звонок, а там, в аду - в раю, на кривоногом столике, тщательно вычищенном сначала грубой, затем мелкой, а там и мельчайшей, почти шелковой шкуркой. Уезжая, Хозяин оставил ему весь набор своих столярных инструментов. Олифа, два слоя лака, эпоксидный клей, замешанный в баночке из-под детского яблочного пюре. Тащить дурацкий столик, не влезавший в такси, по зыбкому, пахнущему жизнью, весеннему городу, чувствовать глупую гордость отца семейства, хозяина гнезда! И хмелеть от глупейшего счастья, откидываясь назад - посмотреть на матовые, отшлифованные наконец плоскости. Чистое блаженство после нудных часов возни с бездарными до сенной лихорадки текстами. А еще до журнального столика была иная мебель, а до мебели - напряженнейшие хлопоты, увенчавшиеся однокомнатной квартирой с большой кухней и застекленным балконом. За окном семейного гнезда медлительно протекала река - не чета, конечно, той, что в Городе, но все же река, с баржами, речными трамвайчиками и вдовьими криками тяжелых пароходов. Он нередко сидел вечерами на берегу, морщась от гогота выпивающей в кустах молодежи. На траве уже выступала роса, мальчик спал, и Маргариту обступали взбалмошные сновидения - то ли плод, то ли источник ее убедительных дневных фантазий. В ней пропала героиня Борхеса - с такой легкостью верила она своим собственным выдумкам. Теперь она рыдала в трубку, и мальчишка, разбуженный голосом отца в несусветную рань, тоже пустился в рев.

"Ў...ты мне снишься... !" донесся до него загробный голос.

Вот и правильно, подумал он, вот и я переместился для нее из мира пошлой яви в другие, возвышенные области, туда же, где обретается первый муж, погибший в автомобильной катастрофе, неразделенная страсть поэта-фрондера (вот это стихотворение посвящено мне, и это, и это, а вот книга с автографом, почерк не похож от волнения), служба стюардессой на международных авиалиниях - устная библиотека убедительных выдумок, которыми сопровождалась их жизнь до женитьбы. Когда все это мало-помалу начало рассыпаться, Гость не стал уличать жену - скорее восхитился пропадающему втуне таланту, и вот теперь а теперь волей-неволей давал дал ему новую пищу. Представляю, как она сейчас носит черное платье и в слезах рассказывает любовнику о моей трагической гибели в лесах Африки, или службе разведчиком в Аркадии, как прекрасен и умен я сам в этих рассказах. Он щурился на телефон - черный на черном фоне, - а за окном никак не могла разродиться гроза, полыхая молниями настолько отдаленными, что и через двадцать сердечных биений было не слыхать грома.

Он лежал под простыней неподвижно, дрожа. Соляной столп, думал он, не повезло же несчастной женщине, жене ли Лота, бедствующей ли Маргарите, соломенной вдове и близкой родственнице врага народа.

"Я пришлю тебе денег, - кричал он в трубку, - это можно?"

"Возьми ручку и бумагу," - сонные глаза Маргариты просохли, она торопливо сыпала цифрами таможенных пошлин и лимитов. "Я хочу к тебе", крикнула она, утирая последние слезы полноватой рукой, а может быть, и носовым платком, обвязанным хлопчатобумажным кружевом. Снежно-белые мотки ниток, вязальный крючок на отреставрированном столике, блокнот в глянцевой пластиковой обложке. И еще - зимние вечера, когда он, сердился на ломающийся карандаш, вскидывал глаза на Маргариту, а та - наклоняла голову над шитьем, что-то обрывая, прокусывая, перетирая мелкими беличьими зубками, пока спал ребенок, пока телефон молчал и звезды над рекой - одна, вторая, третья, - понемногу обступали бессмысленный шар усмехающейся полной луны.