Плато доктора Черкасова - [39]

— Николай,— крикнул отец,— не удаляйся далеко!

Я послушно замедлил спуск, а потом и совсем остановился, поджидая отца.

Взошла луна — огромная, яркая, чуть на ущербе, как будто кто-то отломил у нее янтарный краешек. Я стоял и любовался луной, радуясь ей, как встрече с добрым знакомым.

Я обернулся, только услышав сдавленный крик... Отца нигде не было.

— Папа! — закричал я, озираясь.— Папа!..

Скоро я понял, что произошло. Это был снежный мое т... Я проскочил, а отец, более тяжелый и спускающийся медленнее, провалился.

Закричав от ужаса, я стал торопливо карабкаться назад. То была глубокая расселина в горах, занесенная сверху снегом, но полая внутри. Снег еще сыпался струйкой вниз. Сбросив лыжи, которые теперь только мешали, плача, всхлипывая, я подполз к краю обрыва. Я еле разглядел... Отец лежал, раскинувшись, далеко внизу. Он был без сознания.

...Долго я сидел на краю обрыва, подавленный происшедшим. Время от времени звал отца. Луна уже поднялась высоко, я весь продрог, а отец все не приходил в себя.

Может, он разбился насмерть? Меня охватило такое отчаяние, что я заплакал вслух, как плачут маленькие дети. Я сидел на корточках и скулил, как щенок. Мне вдруг стало ясно, что я никогда не любил отца, как другие мальчики. И мама не любила, хотя много говорила о своей любви. А бабушка — та просто ненавидела его, не уважала и меня приучила если не ненавидеть, то не уважать его. Что чужие люди — Женя, Валя, Бехлер, Селиверстов, даже Ангелина Ефимовна — любили его больше, чем родные. Но главное, это же ошибка — я давно крепко любил отца, и восхищался им, и уважал его. А папа не чувствовал этого, и ему, наверное, было очень неуютно среди таких холодных, бездушных людей... Он был очень добр, и посторонние люди это хорошо понимали. Гарри Боцманов сказал о нем: «Начальник — человек что надо!» А маленькие эскимосики ничуть не боялись его. Папа как-то обмолвился, что даже Абакумов, видимо, был к нему привязан, хотя и поступил по-волчьи. О, только бы папа остался жив! Я буду ему настоящим сыном...

Вдруг мне почудилось, что отец застонал.

Я окликнул его. Теперь поднявшаяся высоко луна ярко осветила его, и я отчетливо увидел открытые глаза. Отец сделал попытку сесть и... выругался. Некоторое время он так чертыхался, что я успокоился и обрадовался: будем жить!

— Папочка, что теперь делать? — крикнул я ему.

— Я, кажется, сломал ногу,— пояснил он,— неудачно упал! Что же мы с тобой будем делать, сын? Ведь мне отсюда не выкарабкаться. Адская ловушка!

Но я так был рад, что он жив,— все остальное меня не смущало.

— Слушай, папочка, ты залезь в спальный мешок, чтобы не замерзнуть,—сказал я.—Ты меня слышишь? А я пойду на плато и приведу сюда мужчин. Слышишь?

— Слышу, сын! Иного выхода нет. Ты у меня молодец! Иди все время по реке — не заблудишься. Будь осторожен, не сломай лыжи.

— Не сломаю. А ты залезешь в спальный мешок? Ты не замерзнешь, папа?

— Нет. Иди, Николай! И помни: мое спасение в тебе. Если выбьешься из сил, разожги костер и отдохни. Спички ведь у тебя?

— Да, папа. Я пошел...

Мне хотелось сказать ему, как я его люблю, как я испугался за него, но что-то мешало мне это сделать, какая-то внутренняя неловкость. Я впервые понял, что любовь доказывается не словами, а делом.

Аккуратно приладив лыжи, я тронулся в путь. Теперь я шел медленно — мешал кустарник. Нижний склон горы весь зарос им. Это было хорошее, смолистое топливо для костра. Снега почти не было, ветер сдувал его вниз, в долину, и мне пришло в голову наломать для отца веток, пусть он себе разожжет там костер.

Наверное, часа полтора я ломал хрусткий на морозе кустарник и сносил хворост в одну кучу, возле расселины.

— Ты еще здесь? — ахнул отец, увидев меня.— Ты боишься идти один?

— Не боюсь,— оскорбился я несправедливым подозрением,— я заготавливал тебе топливо.

Быстро сбросив хворост, я, уже не прощаясь, поспешил к Ыйдыге. Через час я был на реке и быстро заскользил на восток, в сторону плато.

Я должен был первым с полярной станции проделать путь от ледника до плато по реке. Мое спасение, а следовательно, и отца, было в лыжах, в быстроте бега. Я и бежал, и старался не думать о том, что могу встретить хищных зверей или может разразиться пурга.

Я гордился, что обеспечил отца топливом — он этого никак от меня не ожидал. Теперь он разведет костер, и ему будет тепло от огня.

Глава четырнадцатая. ОДИН В ПРОСТРАНСТВЕ

Я быстро скользил по замерзшей реке, чуть отталкиваясь лыжными палками. По времени был уже поздний вечер... На леднике мы ложились бы сейчас спать. Предстояло идти всю ночь и весь день. Я решил, что за тридцать часов дойду. Но какое большое расстояние отделяет меня от плато... Вертолет и то летел бы минут тридцать!

А где-то совсем далеко, в тундре или горах, но в дикой безлюдной местности (иначе бы он дал знать), затерялся Ермак— живой или мертвый.

Все эти восемь месяцев жизни на плато я был в свои тринадцать лет на положении мальчишки. Каждый меня понемногу баловал, ласкал, старался избавить от тяжелых или неприятных обязанностей. Теперь я внезапно очутился с глазу на глаз с Севером, и ему не было дела до того — ребенок я или взрослый. Теперь от меня требовалось, как от мужчины. Во что бы то ни стало я должен дойти до полярной станции. Если не дойду, отец добрую неделю или две пролежит в ловушке без помощи. Расселину снова может занести снегом, и тогда отец погибнет от голода... Или замерзнет, когда кончится топливо... Или задохнется в снегу...