Платиновый обруч - [38]

Карина подошла к столику, села, взяла ложку, но, словно передумав, положила ее на блюдце и начала рассказывать свою историю, рассказывать издалека, но уже после первых слов Варежкин забыл и о чае, и о сигарете, которую тщательно разминал, и о разбитом блюдце, и обо всем, что еще недавно так его нервировало.

— Ты мне как-то посоветовал выкинуть сосновые ветки, что стоят в вазе, но, как видишь, они стоят до сих пор и, видимо, навсегда останутся в ней, потому что собрал их тот, дороже которого для меня не было и не будет. Я любила его всем существом, каждой клеткою своей, но любила слишком эгоистично. А поняла это, когда уже было поздно. Сейчас бы… да, что сейчас… Все мы задним умом крепки… — Карина задумалась и посмотрела в сторону этажерки. — Он был бесконечно добрым. Жалел всех кошек и птах, всех безродных и бездомных собачонок, каждую ветку и травинку, даже ножки стола тряпкам и обматывал, чтобы, как он сам говорил, не простудились.

Был неисправимым фантазером. Сначала я снисходительно относилась к его, как мне казалось, нелепым выдумкам, к его друзьям, к их бесконечному шуму и гаму. Как-то я у них спросила: почему вы все время бегаете к нему. И они наперебой стали отвечать: он добрый, с ним интересно, он много рассказов знает. Даже стыдно признаться, но я ему почти никогда ничего не рассказывала. Правда, за ним присматривала одна старушка, но, как я позже узнала, и она ничего ему не рассказывала. Меня взяло любопытство: откуда он всякие истории знает, оказалось — придумывает сам. Потом, как из рога изобилия, посыпались всяческие мудреные вопросы. Поначалу я как-то пыталась ответить на них, но, видимо, моя сухость, нервозность, постоянные одергивания остудили его. Одним словом, закрутилась я в своих делах, как белка в колесе, и не заметила, что стал он молчаливым, сидит в уголке тише воды, ниже травы.

К тому же всех его приятелей-расприятелей отвадила.

А присмотрись бы я повнимательней… насторожило бы меня, что глаза у него погрустнели и что весь он словно в себя запрятался, ни одной щелки не оставил. Но меня такой оборот устраивал…

— Карина, я не понимаю, о ком ты говоришь?

Карина подошла к шкафу, достала фотографию и протянула Савелию.

— Кто это? Очень знакомое лицо… Постой-постой… Вылитая копия мальчика, которого я видел в той комнате, за той Стеной, — недоумевая, сказал Савелий.

— Это мой сын. Но это еще не все.

— Где он?!

— Однажды он вышел на балкон и спросил: «Мама, человек может летать?» Причем, так тихо и задумчиво, что я испугалась, уж не собирается ли он, чего доброго, выпрыгнуть Я, помню, крикнула: «А ну, марш в комнату!» И тут я увидела, что он спокойно поднимается вверх, на секунду обернулся, махнул мне… ручонкой… и… и растворился в воздухе. Я подумала, что это галлюцинация, кинулась на балкон, назад в комнату, в ванную, туда, сюда, но везде было пусто. Рассказывать, что со мной творилось, — бессмысленно. Куда я только ни обращалась, что я только ни делала. Даже в церковь зачастила. Ничего не помогало. Теперь ты понимаешь, почему я упала в обморок, когда ты выкинул картину. Балкон… Полет… Ты первый человек, кому я доверилась… Когда я на выставке увидела ту картину, во мне вспыхнула надежда: может быть, ты его случайно где-нибудь видел. Я понимала, что это слабое утешение, но цеплялась за любую соломинку. А что оставалось делать? Я и до сих пор не верю, что он улетел… Хотя… видела.

— Подожди-подожди. Они говорили, что еще вызовут меня. Хотя какую я несу чепуху! Какие-то ушельцы, пришельцы. И все-таки я должен быть за Магнитной Стеной. Слышишь, Карина, я должен туда попасть. Он — там. Теперь я в этом уверен. Твой сын — там.

— Савелий, Савелий, сказки все это, бредовые фантазии, — Карина пыталась успокоить себя, а вовсе не Савелия.

— Я тебе не все тогда рассказал.

— Что не все?

— Той женщиной была ты.

Глава II

Рассекая вечерние сумерки, Савелий шагал куда-то к центру города, в самую его гущу. Время превратилось в свистящий поток машин, в водовороты людских толп, светофоры словно не существовали. Визг тормозов сменялся отборной руганью, но Савелий ничего не видел и не слышал, пока буквально носом не уперся в желтый прямоугольник стекла. Перед ним распахнулись двери, и он очутился в кафе. В вестибюле было накурено, какие-то тени блуждали взад и вперед. Савелий зашел в зал, сел на свободное место и стал звать официантку. Покачивая бедрами, она профланировала по залу, подошла к Савелию и, глядя куда-то в потолок, процедила:

— Из закусок только салат.

— Дайте стакан вина, — бросил Савелий и достал сигареты.

— У нас, знаете ли, курить не положено, гражданин, — позлобствовала официантка и важно удалилась.

Ее тон даже не задел слуха Варежкина. Его неумолимо затягивал вихрь вспыхивающих в сознании картин.

Они вставали перед глазами, ели его поедом, сверлили нутро, сжимали грудную клетку, давили на барабанные перепонки. Он не заметил, как принесли вина, как он его жадно выпил, и только настойчивый голос: мы закрываем, освобождайте помещение! — вернул его к реальности.

Действительно, в зале почти никого не было, и только вентилятор разрезал своими неуклюжими лопастями горячий и тяжелый воздух.