Платформа Токсово - [4]

Меня вдруг озаряет. Сатори! Подскакиваю, с карманом выворачиваю свой гондон:

– Валера!..

Огненный взгляд через плечо. Еще один. И:

– Спрячь.

– Так… береженого ведь Бог?

Он с силой выдыхает, прерывисто вдохнув.

– Прощаю! Вьюнош? Будь!

Медвежья шкура отсекает звук ухода.

Постреливает печь.

Японский мой кумир сидит напротив. Дуги бровей застыли. Слегка наморщив высокое чело. Глядя мимо – возможно, на себя в трюмо – берется за пачку «Севера». Я вынимаю предусмотренные болгарские, срываю целлофан:

– «Стюардессу»?

– Как говорится, у меня опал… Нет: просто папиросы гаснут. В отличие от сигарет. Гудрона потребляешь меньше, раскуриваешь чаще. Что более способствует работе. А также у машинки можно оставить без последствий. На краю стола. Когда случается поссать… Как вам Валера мой?

Что сказать?

– Просто человек…

– Нет, он живой… Ну, схватит, сходит в диспансер. Да Господи! Все в мире излечимо, кроме нелюбви. Вот – тема. Вот она, вы слышите? – Могучая грудная клетка гулко отзывается на стук костяшек.- Отсутствие.

– Как это?

Он только усмехается.

– Так где вы откопали сей сосуд? Неужто, правда, в гастрономе?

– На Владимирской.

– Стоит, наверно, денег…

Я молчу.

– С розанами, смотрите. Такой он, да? Из Времени Вещей. Значит, вспомнили, как делать. Что ж… Давайте по последней, а остальное – с вашего позволения – заначу. С утра тут, видите ли, посетительница. Дама-с. Приятная во всех отношениях, и, разумеется, с гарантией…

Половая жизнь. Я понимаю. Пару лет назад и сам вступил.

«Старка» убирается за створку трюмо, откуда вынимается аптечная коробочка. Одновременно прихватывает рамку с фото:

– Та девушка. Которую угнал.

Действительно…

– Красивая.

– Десять лет назад. Литературной жизни,- говорит он, возвращая рамку на положенное место .- Которая, как в армии. Год за два… Тогда и я был, сам того не зная, культурист. Куда все делось…- Коробочка открывается.- Вот. Если не допили, могу взамен.

– Это что?

– Это – чтоб наверняка с копыт. Изволите?

Выпить да, но это… Ленинград… Даже Наташа предлагала кодеин.

– Ну-с, а я на этом отключаюсь…- Никогда не видел таких ногтей, как у него. Как когти. Ну да, я вспоминаю био с задней обложки. Армия, буровые вышки. За десять лет, даже одиннадцать, которые нас разделяют, этот уроженец 37-го, когда всех убивали, пережил столько, что я даже представить не могу. Не удивительно, что так ороговел. Пальцы с трудом вылущивают белоснежную крохотку.

Кривясь, запивает старкой.

– В город вы, кстати, опоздали.

– Как?!

Никогда не подводили. С пятого класса, когда бабушка подарила во исполнение дедушкиного завещания. Секундная прыгает. Идут. Не так уж поздно. Но он поднимает брови:

– Последняя ушла.

Я вскакиваю.

– Вас ждут?

Еще бы…

– Да в общем, нет.

– Ну, и расслабьтесь. Заночуем. Шкуры убитого медведя хватит на троих. Хотя с мужчинами мне как-то спать не доводилось…

Мне тоже. Только со сводным братом. В детстве.

– Но, в конце концов, спишь с тем, кого судьба послала. Так ведь? Невзирая на последствия…

Мне спать не хочется:

– Вы обещали дать мне почитать.

– Что именно?

– Книгу отчаяния.

– В работе. Все прочее к вашим услугам. Вот…- сгребает в кипу рукопись, укладывает на табурет. На белой шкуре остается еженедельник, который он берет. «За рубежом». Раскрытый на фотоиллюстрации. Судя по навалу голых трупов, к материалу про концлагеря. Не наши, разумеется. Сверху он созерцает трупы. Вздыхает.- Нет… Конечно, я не гуманист, но это…

Я смотрю, подпершись рукой. Мне хочется, чтобы он скорей заснул, чтобы начать читать. Он поднимает свою большую голову:

– Не знаю, отчего, но у меня такое чувство, что вы остались без сатисфакции.

– Почему же… Нет.

– Ваши тексты… Могу лишь повторить, что в смысле помощи я ноль без палочки. Тем более, что время паршивое пришло. И кажется, надолго и всерьез.

– Понимаю.

Как не понять? Давно пришло. Еще до нас обоих.

– Если же по существу… Что, обязать вас откровением? Я и сам не знаю.

Озноб корежит мне лопатки. Как же так… Если не он, так кто же?

– Вы – и не знаете?

– Того, что вам хочется услышать, нет. Не знаю. Могу лишь повторить, что сказано, и много лучше, до меня. Каторжнику нельзя без Бога. Но это вы и без меня уже прочли. Могу добавить только, что и Богу нельзя без каторжника… Лысеет, нет?

Пальцы скребут по шкуре.

– Вроде нет.

– Лысеет, лысеет. И все явственней. После каждой химчистки. А всё славистки западные. И ведь доконают, суки. Те Носителя, а эти оболочку. Как это Бергман замечательно сказал. От змеи нам осталась только сброшенная кожа, только имитация всего… Валютной тройки с бубенцами мало: их еще и распластай с экзотикой. Стоит ли, нет ли у потомков русской классики – влезают. Как на велосипед. И откуда эта уверенность в нашей потенции? Как этот римский педя распинался с подмостков «России» – на кинофестивале? Вы, дескать, нация любви, а мы нестойкий Запад. Мы Рим времен упадка, у вас же тут гудит, как телеграфный столб. Педва московская ему, естественно, овации после премьеры. Но снял маэстро только серебро…

Сбрасывает назад жилетку, начинает стаскивать свой черный свитер, но задерживается – рассказать анекдот. Про супруга рыжей. Который подал на развод. Свитер вывернулся наизнанку. Почему-то, то ли из-за имени Рис, которое, наверно, значит Революция-И-Сталин, то ли из-за Японии, которой он бредил в моем возрасте, о чем написал в той первой книжке, а может, самурайский облик, предполагал я, что буддист. Но поверх кальсонной рубахи сверкает золотом цепочка. «…Мне-то ничего, да кореша смеются»,- говорит он, стягивая унты. Скатывает брюки, оставаясь в кальсонах. Не позорных. Байка толстая. Сиреневых. Ухватывает промеж ушей, приподнимает клыкастую голову с неподвижным стеклянным взглядом. Втискивает себя под шкуру. По плечи. Закрывает глаза. На лице рассасывается горькая улыбка.