Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику - [12]

Я решил, что если у Лены в комнате все по ее, а у тещи – все по ее, то и я, наверное, могу потихоньку оборудовать свою норку по-моему. Я начал с того, что убрал из стенки изрядную стопку Ленкиных журналов (все журналы у Ленки в комнате не помещались), отнес их к Ленке в комнату и положил временно к ней на диван – все равно мы спали неа выделенном мне диване – а на освободившееся место хотел поставить свои любимые пластинки, по преимуществу, джаз. Часть этих пластинок привез их из дому, а часть купил в Москве, и они, за ниемением иного места лежали в моем чемодане. Я резонно полагал, что в чемодане пластинкам не место, а как раз для этого и предназначена мебель в моей комнате.

Но Ленка, как выяснилось, думала по-другому. Она застала меня за этим занятием и конкретно обломила. Ленка поставила журналы на место и зловеще спросила у меня: Что это за самодеятельность? Кто тебе, собственно, разрешил? Я, конечно, ответил, что в своей комнате наводить свой порядок я ни в каком разрешении, вроде как, и не нуждаюсь. Живу я тут, непонятно разве! И тут Ленка каким-то чужим, ну да, абсолютно чужим голосом сказала мне: Не хами! Тебе и так достаточно много позволено в нашей квартире!

Я считал, что уже изучил все голоса, которыми в разном настроении говорили Лена и Наталья Петровна, и которыми мяукала Офелия. Но этого голоса я еще ни разу не слышал. Я поднял глаза и с удивлением уставился на Лену – и не увидел той Лены, которой я привык. Передо мной стояла чужая, разозленная женщина, с трудом сдерживающая свою злость в рамках приличий. Я настолько ошалел, что рассыпал пластинки и потом долго собирал их с пола и протирал.

Потом я прилег на диван и стал мучительно думать, а не слишком ли я поторопился жениться, полагаясь на инстинкты, а не на разум, и поменять свою воронежскую прописку на престижную московскую. Но тут зашла Лена, прервав мои горькие размышлизмы, и сказала, глядя куда-то в сторону: Ну ладно, можешь ставить свои пластинки, только в следующий раз чтобы сперва спрашивал, если что-то хочешь поставить или переставить.

Я ответил: Ладно, теперь буду спрашивать. Вопрос номер один: не возражаешь, если я сегодня буду спать один? Как хочешь! буркнула Лена, выскочила из комнаты и больше ко мне не заходила, а утром встала надутая и недовольная.

Я тоже ходил весь день мрачный, как поп, исповедующий убийцу, приговоренного к повешению, но в душе торжествовал. Хоть какое-то оружие в борьбе за свои права было найдено. Надо сказать, что потом у меня появилось гораздо более мощное оружие – деньги. Ленка так и не научилась их зарабатывать. В ответ на мои ущемленные в квартирном вопросе права, я объявил Ленке финансовую блокаду, деньги выдавал только на еду, ну и еще покупал хозтовары. Естественно, начались разборки, скандалы. Хотя, все это потом, много позже. Но именно в ту первую ночь, которую мы проспали в разных комнатах, наши безоблачные романтические отношения дали первую, едва заметную трещину, которая обозначилась во вполне определенном месте, и потом лишь становилась все глубже и глубже. Как любила цитировать Лариска, «корабль нашей любви разбился об быт».

Бедная Лариска! Надо же умудриться быть такой отчаянной блядью и при этом иметь острый ум и нежное сердце. Лариска как женщина удивительно всеядна или адаптивна или уже не знаю, как и сказать. С ней встречаешься, и она берет у тебя все лишнее, весь твой мучительный душевный груз принимает на себя, и дает то, что ты хочешь в этот раз взять. С ней можно моментально сблизиться, до невообразимого предела, и также быстро и безболезненно отдалиться. И то и другое – без всяких проблем, без ломания рук, без претензий, без обязательств. С ней можно душевно поговорить, трахнуться, напиться, пойти искать приключений, все что угодно, в любой последовательности и в любой комбинации. Дома у нее довольно часто пьют какие-то мужики, которых она и сама не знает, откуда они взялись, и она безошибочно выбирает того, который больше всего нуждается в помощи.

Я ей как-то сказал: ты, Лариска, прямо, аэропорт! Странно, Лариска сама часто говаривала: «тяжко нам, блядям, живется – только с виду хорошо!». Так что на слово «блядь» она отнюдь не обижалась. Но слово «аэропорт» почему-то привело ее в неописуемую ярость. Лариска в этот момент как раз протирала тарелки на кухне, и она выронила тарелку на пол, и что было силы хлестнула меня мокрой тряпкой по лицу. Было очень больно и непонятно за что, резало в глазах, а когда боль отпустила, я обнаружил, что Лариска сидит на корточках, обняв меня за ноги, и плачет навзрыд, уткнув лицо в мои колени. Я запустил пальцы ей в волосы и гладил ее, как кошку, пока она не затихла и не успокоилась. Штаны на коленях промокли. Потом мы вместе заметали осколки и избегали смотреть друг другу в глаза. Слава богу, это были только осколки разбитой тарелки, а не нашей дружбы.

Нет, Лариска конечно, права. Характер у меня какой-то такой, или наоборот, какой-то не такой – я точно не умею обращаться с женщинами, даже саму Лариску ухитрился обидеть и вывести из себя, хотя она по жизни – сама невозмутимость. Вот и с Ленкой тоже постепенно все разладилось. Я как-то смотрел пластилиновый мультик про смешных пластилиновых гномиков, которые сперва дружили, а потом однажды забыли, что они пластилиновые, и подрались. И тогда у них пластилиновые ручки-ножки поперепутались, и они друг к дружке прилипли напрочь. И с писком и воплями отдирались друг от друга. И чем больше отдирались, тем больше перепутывались и прилипали друг к дружке. Вот и у нас с Ленкой точно так и получилось. Рвались-рвались друг от друга, и каждый раз убеждались, что только прилипаем все сильней, и это притом, что ни мне, ни ей это не в кайф. А ведь, вроде мы не пластилиновые с Ленкой?