Планзейгер. Хроника Знаменска - [51]

— Сюда смотреть, — сказал ему Мортимер, чем-то недовольный.

Небирос посмотрел на него, как удав на кролика.

— Установка на добро, — тоном Кашпировского произнес Мортимер. — На добро установка.

Небирос глубоко вздохнул, шумно выдохнул, лоб его разгладился, глаза повеселели.

— Простите, Ваша Светлость, — пробормотал он. — Воспоминания нахлынули. Тысячи лет провести в могиле, в хладе, в мерзости, в копошении червей, это, знаете ли, не вдохновляет.

— Поспокойнее, — сказал Мортимер. — Нынче новый век, наш век, нужно употребить его с пользой, глядя не в прошлое, а в будущее. Это всех касается.

И посмотрел на Черемушкина с Дергуновым. От его взгляда мурашки пошли по коже.

— Что приперлись-то? — не церемонясь, сказал Мортимер. — Отвлекли Саврасова, у меня крадете драгоценное время. Я на вас рассчитываю, как на будущих организаторов, а какие из вас, к черту, организаторы? Грядущее не за горами, скоро вы вашу Москву не узнаете, мне нужны те, кто способен творить, невзирая на эмоции. Нужны революционеры, диктаторы со стальной хваткой, а не московские пацаны. Может быть много крови, что — опять ко мне побежите?

Лёшка вдруг бухнулся на колени.

— Это я виноват, — горячо заговорил он. — Испугался, что этот Сесёлкин достанет. Не должно быть так, что тебя достаёт кто-то, кого на самом деле нет. Но теперь вижу — неправ, неправ и неправ. Теперь так будет всегда. Верно ведь?

— Эх вы, цацки-пецки, хухрики-мухрики, — неожиданно развеселился Мортимер. — Вас разыгрывать, что над убогим издеваться. Дети вы малые, дурачки слабоумные, оболтусы прямоходящие. Надо ж кого Господь выбрал своими чадами, на кого распростер свое благоволение. Не на мудрое всезнающее творение, соль мироздания, а на мелкое ничтожное неразумное порождение, плесень, не дотягивающее по своей сути даже до муравьев. Как бы вас, болванов, ещё обозвать?

Мортимер посмотрел на Черемушкина и сказал:

— Тебе, Василий, приятно всё это терпеть?

— Что именно? — уточнил Черемушкин, которому давно уже хотелось послать этого умствующего долговязого негроида куда подальше.

— Ты хоть что-то понял? Я вижу в тебе злость и ничего более, а это, брат, политика. Правильно говорит одна умная книга: «Вначале было слово». Было, есть и будет. Одно-единственное слово может унизить, довести до убийства, либо возвысить. Одно-единственное. Так что на слова не обращайте внимания, спокойно делайте дело. А тебе, Алексей, я подскажу. Напиши на бумажке следующее: «Господи милостивый Люцифере, огради меня от посягательств несносного Сесёлкина, не человека. Спаси и сохрани».

— Так это ж как молитва, — пробормотал Дергунов.

— Не сметь при мне про молитву, — вскричал Мортимер, свирепо вращая выпученными глазами. — На кол посажу, кожу сдеру.

Без всякого перехода усмехнулся вдруг и весело добавил:

— Что, москали, страшно? То-то же…. Так вот, Алексей, говори эти слова перед сном, а на ночь клади под подушку, ни одни Сесёлкин не тронет.

— А что, их много, этих Сесёлкиных?

— Спроси у Василия, — отозвался Мортимер. — Он про параллельные миры начитан…. Всё, пацаны, ступайте, некогда мне…

В машине при Саврасове, у которого в их сторону бдительно оттопырилось ухо, они молчали, но стоило остаться одним, в кабинете уже у Черемушкина, языки развязались.

— Ну, что скажешь? — осведомился Черемушкин, плюхнувшись в свое кресло.

— Подонок, — сказал Дергунов, вышагивая от двери к окну и обратно. — Издевается, сволочь.

— Да ты сядь.

— Не сидится.

— Слышь, Лёшк, — сказал Черемушкин. — Тебя Сесёлкин чуть не придушил, а этот: «Чего приперлись?» Пацанами обзывается. Дал бы по шее, да не дотянешься.

— Ну можно же по-человечески, — сказал Дергунов. — Не последние люди в его хлеву.

— Последние, Лёшка, последние. Крепко он нас взял за жабры, в выражениях не стесняется. А совсем недавно был приветлив, любезен. Впрочем, вот что. Успокоился?

Дергунов остановился напротив, оперся кулаками о стол.

— Мортимер слышит каждое наше слово, видит каждое наше телодвижение. Поэтому зубы на крючок.

Дергунов согласно кивнул.

— Да я что? — сказал он. — Ляпнешь сгоряча, потом каешься. Дурак и есть дурак, пацан, москаль. Извини, Ваше Сиятельство, если слышишь, аз преданный раб твой Алексей, нафиг, Дергунов.

— Лёшк, — укоризненно произнес Черемушкин.

— Молчу, молчу, — сказал Дергунов, и в ту же секунду в дверь постучали.

Вошла Лера, деловая такая, с черной папочкой.

— Я пойду, — дернулся было Дергунов, но Лера отрицательно покачала головой.

Вот ведь странно: по статусу Дергунов был выше рангом, но слушал её беспрекословно. И дело было не в Черемушкине, она никогда не кляузничала, просто была мудрее, что ли. Короче, он остался стоять в дурацкой позе, опершись кулаками на стол начальника и набычившись, потому что ждал какой-то гадости, содержащейся в черной папке. Лера так просто в кабинет Черемушкина не заходила.

— Вот, — сказала она, вынув из папки пару посаженных на скрепку листов. — Началось.

Черемушкин принялся читать. Дергунов скосился, подглядывая. Текст был мелкий, убористый, сбоку ничего не поймешь.

— Шею вывихнешь, — сказал Черемушкин, отшпиливая верхний лист и протягивая Лёшке.