Планида - [5]

— Чего… кричишь… — с трудом произнес он.

— Чаль! Чаль в обрат, сатана! — заорал Крюков, выдирая из кармана спасительный мандат.

Капитан долго читал бумагу, — но так, видимо, ничего не разобрав, произнес равнодушно:

— Не имею права.

Тогда Никифор стал истерически развязывать котомку, приговаривая:

— Ну, Иуда, ну, Иуда, теперь я тебя хлопну…

Капитан долгим мутным взором глядел на Никифорову возню, потом опомнился вдруг; засуетился угодливо, закричал в трубку: задний ход! И ударил рулевого по шее, — куда правишь, морда? Никифор разогнулся, взял котомку и, цеднув сквозь зубы: не трожь пролетариат… — сошел на нижнюю палубу.

С пристани Никифор направился домой. Маленькая не старая еще (ставил ее Никифор перед войной) хибарка была заколочена. Он проник в ограду, нашел там железный прутик и первым делом отодрал доски от заколоченных окон. Выдернув замок, зашел в избу.

Пусто. Даже чашки не оставила, не то что кровать, стерва паскудная! Все утащила. Да чего. Я и сам порядок наведу, а ежли бабу, дак… свистну только! — хорохорился Никифор, хоть и чувствовал себя усталым и изломанным. Вот твой дом, солдат. Живи. Нельзя тебе по-другому. Три березки в палисаднике уже заленели. Наломав веток, Никифор соорудил веник и стал мести пол. Через некоторое время, накинув на голову шинелку и бормоча: спокойно, газовая атака! — он прокрался к окнам и распахнул все до единого. Вышел на улицу, отдышался и пошагал к сестре Евдокии. Вернулся поздно вечером. Долго, шатаясь, кружил проулками возле дома и никак не мог его найти. Встретив бабку Макариху, пытал: «Баушка, бауш, я где живу, а? Бауш…» Бабка довела его до дому, плюнула вслед и побежала по товаркам: «Как же, Никишка с войны пришел, — я, говорит, Грушку-то решать почну, — ой, бабы, стра-ашной такой…»

Проснулся он на голом полу. Видно, как зашел в избу, так и свалился у порога. Даже сапоги не снял. Потряс головой, отгоняя похмелье. Ох, тяжко — сколь вина приняли вчера с зятем Гришкой. А и Евдокия хороша — даже ночевать остаться не предложила.

Никифор наскоро побрился, ополоснулся прямо из колодезного ведра; водой из него же помыл сапоги и, повеселев немного, отправился к Бабаю. За Грунькой. Возле Бабаева дома постоял немножко, собираясь с духом. Постучал. Вышла Аграфена. Увидав его, не удивилась. Встала в дверях.

— Вот… — задыхаясь, проговорил Никифор, — вот примайте, Аграфена Петровна, с фронту до вас прибыл; супруг ваш, коли не запамятовали, вот, примайте…

— А я уж знаю, что ты приехал, — лениво сказала Аграфена. — Макариха вечор баяла. Ну-к проходи давай, поздоровкаемся. Она отодвинулась в сторону, и Никифор шагнул в сенки. Поравнявшись с Грунькой, он попытался обхватить ее, но она, так же сонно пробормотав: «Вшивота. Год не мылся, поди», — забежала в избу. Душевно напрягшись, Никифор последовал за ней. На пороге он остановился и, сняв фуражку, кивнул головой:

— Здравствуйте, хозяевы.

— Здравствуй, здравствуй, Никифор Степаныч, проходь да седай на тубаретку.

Бабай все такой же, — нисколечко не постарел, сытый, румяный, трясет мелкими кудряшками, прилаживая их на подбитый бельмом глаз. Здоровым глазом ловко уворачивался от Никмфора.

«Плохо я тебя раньше, малым, бил, — с тоской подумал Никифор, — надо было убить, пакостника».

— Собирайся, Груня, — глухо произнес он, — домой пошли. Приберемся немножко, да…

Грушка хрипло засмеялась: да ты что, Никиша, разве не видишь — с Мишаней я теперь живу? Один домой-то ступай, не буду я с тобой сходиться, и не думай.

— Пошто ты так, Аграфена? — жалобно спросил Никифор, — совесть где у тебя, али нету ее?

— С вами, варнаками, последнюю потеряла. И что ты меня о совести спросил? — зачастила Грунька. — Сколь тебя ждать могу? Смотрите на него, — смеялась она, — опять в солдатской рубахе притопал. Уйди я к тебе, — а ты бабьей ласки насососешься, и — вона! — опять усвистал. Векуй, Грунька! Не убьют, дак к старости набежит, поживет с тобой ишо… Да я щас жить-то хочу…

— Ты… ты это… Груничка… — залепетал Никифор, слизывая с усов слезы, — дак… неуж Бабай лучше меня, ну?..

— А ты Мишку мово не замай, — вдруг залипала она, — он по теперешним временам самый выгодный мужик. Поначалу, как сошлись мы, смеялись бабы, что я по своей интересности с ним жить стала. А теперь я над ними смеюсь. Где они, ихние-то красавцы? Почитай, половина только с войны не пришла, а другая половина уж на другой воюет. А с ним я спокойна — его из-за бельма ни на одну войну не возьмут, с им я уж все переживу, вот так вот, Никишка.

— Осерчал я щас, — промолвил Крюков, — и по этому поводу пойдем-ко, Бабай, в сенки, посуду здесь портить неохота, а уж там я твой последний глаз тебе на задницу натяну. А потом уж с тобой, Грунька, разговаривать начну, Осердили вы меня, солдата раненого.

— Идите, идите в сенки-то, — хватая ухват, сказала Грунька, — да возьми, Мишка, с собой топор, ссеки ему там башку дурную. А я уж помогу тебе.

— Да мы с ним и так справдаем, — затряс кудряшкой Бабай, — гли-ко, какой он худющий, да башка бритая — знать-то, из больницы, не должно быть в ем силов.

Никифор тут решил попытать счастья в последний раз. Натужился и рявкнул: Грунька!! Да так громко, что за печкой проснулась и заголосила старая, выжившая из ума Бабаиха. — Иди давай домой, да штобы пол начисто вымыт был! Смотри, Грунька!