Планета МИФ - [7]

— Это, знаете, привилегия — болезнь сердца. Как в прошлые века подагра… Признак благородного происхождения… А я вот, признаться, даже не представляю себе, как это оно может болеть. Ну — зуб, или там нарыв какой — это я представляю… А вот сердце… Честно говоря, для меня загадка…

Он продолжал с хрустом жевать мясо, время от времени поглядывая на Берестова своими насмешливыми красноватыми глазками. На соседку свою он не смотрел, но Берестов чувствовал — все это рассчитано на нее.

— И вот ведь что интересно, — продолжал он, со смаком жуя свое мясо, — на первое место в мире вышел инфаркт, давно уж заткнул за пояс и рак, и все остальное… Но рак — тот лупит без разбора, как шрапнель — в кого угодит — никто не знает, а этот — не-е-ет, шалишь, бьет снайперски, с выбором, и по ком? В основном по творческой интеллигенции! Я так полагаю, что это не случайно. Это, если хотите, месть природы! — он поднял вверх указательный палец.

— За что же она, по-вашему, мстит?

— За то, что оторвались от нее. Да, да… И вы правильно сделали, что приехали сюда. Вас она, может быть, и помилует.

— Благодарю. — Берестов наклонил голову. — Особенно за то, что причислили меня к творческой интеллигенции.

— Ну как же! Я слышал, вы художник? Горы рисуете?

— Да. Всю жизнь.

— Вот видите. Вы всю жизнь рисуете горы. А мы всю жизнь лазим по ним. — Он растянул свои твердые губы в некоем подобии улыбки. — Только нас не рисуют. Разве что так, иногда… На каком-нибудь камне, в профиль… Рядом с фамилией… А чаще без профиля. Одну фамилию… — Он замолчал, посмотрел в окно, где на фоне почти погасшего неба резко выделялись горы, они сейчас потеряли объемность, казались плоскими, словно вырезанными из жести. Потом он перевел взгляд на Берестова. — Но мы не в обиде. Нет… Мы знаем, что мы делаем и для чего… Вы вот всю жизнь рисовали эти горы, любовались ими, других приглашали полюбоваться, и невдомек вам, что там, в глубине, у вас под ногами, лежит, быть может, ценнейшая руда, которую во всем мире сейчас ищут. А мы вот придем, прощупаем и найдем. Вот и выходит, что вы только наружное открываете людям, форму, так сказать, а мы содержание, суть. Глядишь, не пройдет и пяти лет, как вы тут вокруг ничего не узнаете: чашу затопят, поставят гидростанцию, и километров на десять все займет огромный горно обогатительный комбинат. Любоваться красотами мешать, будет. Представляете?

Геолог с насмешливым любопытством глянул на Берестова.

— Ну что ж, возможно, — сказал Берестов, и брови его сдвинулись. — Это жизнь. Остановить ее нельзя. Да и нелепо было бы…

— Вот именно — жизнь! — Геолог поднял вверх ладони. — И мы ее делаем вот этими руками. А вам жалко, не так ли? Гор этих жалко. Верно?

— Верно, — вздохнул Берестов.

— Вот видите! — воскликнул геолог и во рту его сверкнула золотая коронка. — Вот и выходит, что мы двигаем жизнь вперед, а вы ее… ну как бы это сказать?..

— Задерживаю?

— Ну, не совсем так… Я бы сказал… пытаетесь удержать!

Геолог удовлетворённо откинулся к стене и как бы нечаянно глянул на девушку.

— Удержать? — повторил Берестов это поразившее его слово. Он будто вслушивался в него, потом сказал — Ну что ж, пожалуй, в чём-то вы правы… Удержать… Запечатлеть, оставить людям то, что уйдёт, то, чего больше не будет… Разве людям это не нужно? — Он обернулся к девушке. — Вот вы, как вы думаете?

Он видел, что она прислушивается к их разговору. Несколько раз она поднимала глаза то на своего соседа, то на Берестова.

— Не знаю, — сказала она низким грудным голосом. — Может, и прав Сергей Романович… — Она глянула на геолога. — Но только мне кажется, ничего в этом нет плохого, что вы стараетесь удержать в своих картинах какие-то мгновенья жизни, которые исчезнут и, может быть, никогда больше не повторятся. Ведь если бы этого не было, люди потеряли бы так много!

— Например? — снисходительно улыбнулся геолог.

— Как же вы не понимаете! Мне кажется, искусство — это память человечества. Память его сердца. Вот есть память ума — она в науке, в истории… А это память сердца. Без нее люди не стали бы людьми… Я так думаю. Может, я не то говорю?

Она взглянула на Берестова.

— Спасибо, — сказал он взволнованно. — Вы сами не знаете, как это верно!

— О-о… Да вы я вижу заодно! — Геолог шутливо поднял вверх руки. — Ну что ж, сдаюсь! Предлагаю выпить за союз науки и искусства.

Откуда-то из глубин своей кожаной куртки он извлек бутылку с темно-бурой жидкостью, одним движением сорвал жестяную пробку, ловко, единым махом, налил коньяк в пиалушки — Берестову, себе и ей. Когда он поднес бутылку к пиале, стоявшей перед Курбаном, старик покачал головой.

— Не надо…

— Ну-у… аксакал! — Геолог укоризненно и в то же время с глубоким огорчением развел руками. — Хотя бы чуть-чуть… Так, за компанию.

— Одна капля возмешь — вся жизнь портишь. — Курбан налил себе чаю. — Я только это пью. И еще кумыс. Другой ничего не пью. И ты не надо! — Он слегка повернул голову в сторону Берестова.

— Ладно, Курбан… Я только так, символически. За такие слова просто грех не выпить. Вы и сами не знаете, что для меня значат ваши слова!

Он отпил глоток, поставил пиалу и поднял голову. Геолог с торжественной медлительностью запрокидывал пиалу, держа ее снизу всеми пятью пальцами, а девушка смотрела не отрываясь куда-то в пространство, поверх голов, и в глазах ее, во всем ее облике он уловил что-то удивительно трогательное и знакомое. И никак он не мог понять, что это, откуда, где и когда он это видел совсем недавно.