Планета МИФ - [9]

— Да нет, чего же… Я ведь и сама об этом думаю… Одно только могу сказать — не так он прост, как кажется… И сегодня в разговоре с вами грубил, конечно, намеренно. Только зачем — не знаю.

— А я допускаю, что знаю.

— Ну?

— Хотел произвести на вас впечатление.

— Нелепо. Хотя на него похоже… Он, знаете, человек очень сильный, всех людей железно держит, результаты отличные группа дает, слава о ней гремит повсюду, ну а если я прибавлю к этому, что он имеет категорию по шахматам и разряд по боксу, то можете составить некоторое представление…

— Да… Шахматы и бокс… Несколько неожиданное сочетание…

— В этом он весь, пожалуй. Умён, но ум какой-то грубый, бескомпромиссный, что ли… И уж если что решил — все, бесповоротно, хоть умри…

— Силу уважает?

— Уважает.

— Скажите, Галя, а вам не боязно рядом с ним?

— Знаете, нет. Иногда неприятно бывает, а боязни нет… Наоборот, пожалуй.

— То есть?

— Ну, как бы это сказать… Чувствую себя за таким мощным щитом. И уверена, что никогда ничего плохого мне он не сделает.

— Откуда такая уверенность?

— Не знаю. Интуиция женская, что ли… Все-таки истинно сильный человек никогда не обидит женщину.

Берестов не ответил. Он молча шёл рядом.

— Вы не согласны? — спросила она.

— Истинно сильный человек, вы говорите? Но бывает сила разная. Есть сила рыцарская, благородная… А есть — тупая. Она упивается своим могуществом, для нее нет ни женщины, ни ребенка…

— Нет, это не то! — Она убежденно тряхнула головой, зачем-то зажгла фонарик, посветила куда-то вверх, в небо. — Мне кажется, есть в нем что-то настоящее, только очень глубоко, внутри… Он, может, и сам об этом не знает…

— Бот как?! Вы что же, перевоспитать его хотите? Вытащить хотите наружу то, что спрятано глубоко внутри?

— А что! Интересно ведь… — в горле у нее колыхнулся смех. — Вот вы… Помогаете же вы людям увидеть в себе хорошее… Или, по-вашему, это может сделать только искусство?

— Что ж… — сказал Берестов. — Как говорится, дай вам бог удачи.

Они прошли еще немного, потом тропа сделала крутой поворот, и сразу послышались людские голоса, звяканье посуды, бренчанье гитары… На плоском взгорье маячили тут и там крошечные светляки электрических лампочек — они почти не отбрасывали света, он тонул в огромной пучине горного мрака, и только желтые точки мерцали, раскачиваясь под ветром.

— Ну вот. Я пришла. Спасибо.

Она остановилась. Прижала рукой подхваченные ветром волосы.

— Вы сейчас уйдёте? — спросил он, и это вдруг прозвучало так жалобно, что ему самому не по себе стало.

— Да, — сказала она, — а что?

— Нет, ничего… Просто… Хотелось еще поговорить с вами.

— Вы хотите что-то сказать?

— Не в этом дело. Просто… мне жаль, что вы уходите.

— Вам, наверно, тоскливо одному там, в вашей хижине…

Она подняла к нему свое лицо, и на какое-то мгновенье он увидел на фоне звездного неба ее профиль. Увидел и задохнулся от прихлынувшего в один миг озарения.

— Послушайте, — вдруг сказал он с силой, — я должен написать ваше лицо. Да, да… Вот так, как я его сейчас увидел… Это то, что я искал все время и никак не мог найти, не мог понять…

— И так вот сразу — поняли?! — голос ее зазвучал насмешливо, — А я-то думала… Он хоть грубо говорит, но прямо. А вы… Откуда заехали!

— Нет, нет, вы не понимаете… — волнуясь, говорил он. — Это судьба послала мне вас…

— Нехорошо! — сказала она мягко, но укоризненно. — Придумали бы чего-нибудь правдоподобней. А то ведь так сразу — увидели, поразились и решили! Нехорошо…

— Так бывает, — быстро сказал он. — Вы потом поймете. В один миг, в одно мгновенье я увидел и понял, что я искал все это время… — Он говорил быстро, волнуясь, и это волнение, видно, что-то поколебало в ней…

— Вы это серьезно? — спросила она тихо, и голос ее прозвучал приглушенно и низко. Он уже заметил, когда она волновалась, голос ее приобретал низкий, грудной оттенок.

— Вы даже не представляете, как это серьезно… И как это важно для меня… Понимаете, я всю жизнь писал горы, писал природу. В ней, в живом дыхании, в ее изменчивости и оттенках я находил все, что хотел выразить — тоску и радость, восторг и печаль, торжество жизни и ее увядание… Но вот в последнее время почувствовал, что мне чего-то не хватает, я не мог найти в природе чего-то очень важного для себя сейчас… И вот теперь я понял — я должен написать живое человеческое лицо… Лицо, которое воплотит в себе идею бессмертия любви, понимаете?

— Понимаю, — сдавленно сказала она. — Только…

— Что?

— Нет, ничего… Просто с собой никак связать не могу. И все мне кажется, что вы шутите. А если нет, то уж не знаю, как себя вести.

— Будьте сама собой. Это все, что мне нужно.

— Хорошо, — сказала она, — постараюсь. Хотя боюсь, что теперь это будет не так легко…

5

Она пришла под вечер, солнце уже скатилось за горы, в небе стоял тот ровный предвечерний свет, за которым приходят горные сумерки.

Берестов сосредоточенно мешал краски. Он давно ждал ее, все приготовил, сидел на пеньке возле шалаша, но ее все не было, свет уходил, он нервничал.

— Простите, я никак не могла раньше… — Она перевела дыхание, видно, быстро шла, поднимаясь сюда к хижине.

— Что, не отпускали? — спросил мрачно Берестов. Он не сказал, кто не отпускал, ко она поняла.