Пламя свастики (Проект Аугсбург) - [10]

   - Zerkalo... I kakoe shodstyo...- Произнес он непонятную фразу, но, видимо, вспомнив что-то, перешел на французский, с усилием, словно вспоминая, но твердо выговаривая слова:

   - Простите великодушно. Вы француженка?

  -- Да. Ну, вот и очнулись. - Она ласково, невесело улыбнулась, красивые голубые глаза остались устало - холодными.

  -- Вы связаны с подпольем. - Он говорил без колебаний, с лихорадочной настойчивостью. - Не отпирайтесь. Вы не из Форс Франсез?

  -- Нет, - это она могла сказать, ничем не рискуя. Отчего-то больной внушал ей необъяснимое доверие. Она всмотрелась в себя, но не нашла ответа.

  -- И то хорошо... Документы при мне - не мои. Не удивляйтесь, что я вам доверяю. Не спрашивайте, как, но я вас чувствую. Ладно, лучше и впрямь молчите. Что-то я отчаливаю. - Он с трудом поднял руку, потер лоб. - Меня зовут Виктор. Не хочу снова в беспамятство - поговорите со мной. О чем угодно. Хоть про Наполеона.

  -- Почему же именно про Наполеона? - Клери не сдержала улыбки, теперь вполне искренне. Она видела, как ему скверно, и оценила немудреную шутку. Этот парень не был похож на провокатора. Никак.

  -- Первая французская ассоциация для меня. Можно про Марата, но это слишком печально. Я не в очень-то галантном виде, мадемуазель.

  -- Вы не француз, так что не переживайте об этом.

  -- Верно. Я не француз. Я русский. Беглец от радостей нового немецкого порядка. Полковник, Гассен, помню, страшно удивлялся. "Для унтерменша, - говаривал, - вы очень умны, так неужели вы не видите, как полезно наше культурное влияние". Культуртрегеры хрено... - он прервался, поняв, что говорит сам с собой. - Извините. Я кажусь не в себе?

  -- Немного. Вы ложитесь, ложитесь. Доктор говорил, что пневмония...

  -- Нет у меня никакой пневмонии. И грудной жабы нет...Тут совсем другое. До дна высох... Ладно. Не уходите пока. Мне так веселее. А это... - он пошарил в расстегнутом пижамном вороте и достал серебряный крестик на плетеной цепочке.

  -- Я вам повесила. Хотела, чтобы вы поскорее выздоровели. Носите дальше. Говорят, серебро темнеет, если у носящего черно на сердце.

   Он рассматривал ясный без пятнышка металл.

   - А я слышал, что оно помогает справиться с нечистью. Спасибо. Когда-то запорожские казаки оправляли иконы только в серебро - золото они считали дьявольским.

   Пару дней спустя через агентуру пришли сведения о гибели танковой колонны на марше, и о расстрелявшем патруль, одетом в немецкую форму. Руководство предположило, что найденыш и есть тот самый. Клери поручили проверить его - организации дико не хватало опытных боевиков.

   За это короткое время больной и сиделка успели переговорить о многом, только не о важном сейчас. Виктор более не пытался выяснить что-то об организации, только просил приносить свежие газеты с фронтовыми сводками. Вместо этого он вспоминал довоенные времена в России, (при этом почти не говоря о себе), расспрашивал девушку о ее тогдашней жизни, и делал это так тонко и тактично, что Клери незаметно рассказала всю свою недолгую жизнь до начала военного кошмара, рассказала даже о полудетских увлечениях и о Поле.

  -- Ох, Франция, - начал он однажды, сидя в серой пижаме на кровати после не совсем удачной попытки подняться и пройтись по комнате - он еще недостаточно окреп для этого. - Теплолюбивая, легкомысленная и кокетливая.

   Клер надела в тот день шелковое темно-голубое платье и зачесала локоны вверх. Она обиделась и приготовилась ответить, но он продолжал:

  -- Не зря же наш Лев Толстой...

  -- Я тоже читала "Войну и мир". Он не очень-то скупился на выражения.

  -- Но ведь справедливо?

  -- Конечно, нас лучше видно, если смотреть из России...

  -- Ладно, ладно. - Он, кажется, и не заметил яда. - Оставим национальную рознь на потом. В сущности, ты счастливый человек - такие как ты не понадобились ни вашим собственным властям, ни немцам.

  -- А ты?

  -- Сперва мной заинтересовались на родине. Если б не шеф Николай Андреевич, живым бы я оттуда не вышел. Да. Ты и не представляешь, что творится у меня дома, в России. Потом я попал к этим белокурым бестиям. Гассен, когда меня допрашивал, все удивлялся, почему я не перейду к ним на службу:

   "Вы верите в коммунизм? - спрашивал.

  -- Нет.

  -- Вы патриот? Обожаете Россию?

  -- Вряд ли, -сказал тогда я. -Скорее, меня доняли бредовые идеи. Что ваши, что наши. Они стоят друг друга. И не стоят пролитой крови.

  -- А-а! Вы повторяете вашего, как его? Достоевского. Слезинка ребенка...

  -- Чушь. Детские слезы - недолгие грозы. Если бы речь шла еще о жизни или свободе, как сейчас для нас, русских. Но национальная, копрофильная, инфернальная или иная идея! Убивать и умирать из-за больного воображения? Бред. Этого я никогда в вас, людях, не пойму. Довольно одного трупа, чтоб его кровью изгваздать самую святую идею. Любую! Вы понимаете?"

   Виктор замолчал, отвернувшись, забыв о Клери. Потом поднял на нее темно-свинцовые глаза.

  -- Он так и не понял, мадемуазель.

  -- Но я понимаю.

  -- Женщины вообще психически здоровее, Клер.

   Человек в сером костюме пожал плечами. В старом доме было тихо-тихо. Клери глядела в погасший камин: комната с картинами на желто-коричневых стенах превращалась в царство теней.