Пламя судьбы - [11]

– И тело, тело мой.

– Я вчера мылась.

– Здесь надо каждый день и с головы до ног. Велено с тобой, как с барыней, Я к тебе горничной приставлена.

– Какое мыло мылкое...

– Здесь все такое. Повезло тебе. Молодой барин распорядился: барышней жить будешь.

– А тебе повезло? Ты откуда? И звать как?

– Настей. Из Маркова. Тоже повезло.

– По мамке скучаешь?

– Нет, – и девушка протянула Параше пушистое полотенце, пахнущее мятой.

– А я скучать буду. У меня братцы. Матреша...

– Пройдет. От хорошего к плохому не тянет.

Настя принесла в комнату Марии Михайловны груду одежды.

– Похолодало. Вот по погоде.

Ярко-синяя кашемировая юбка, черная шерстяная кофта, высокие ботинки на шнурках... Видели бы братцы ее в таком наряде... Посмотрелась в зеркало, и снова к гитаре.

– Да ты посмотри остальное, развесь, – опять остановила Марфа Михайловна.

«А гитара?» – хотела было возразить княгине Параша, но та уже рассматривала одну вещь за другой, встряхивая, поворачивая каждую перед глазами.

– Прелестная пелерина. Смотри, Прасковья, платье для праздника – с фижмами. Такое не каждой дворянке позволено, только дамам высокого класса.

И Параша втянулась: увлекательно представлять себя в таких замечательных нарядах. Увидела бы ее в этом матушка! Нет, не матушка, а Ванька-куафер, назвавший ее дурой. Нет... И легкий холодок в горле и в сердце – конечно же, он? Конечно он, молодой барин. Он любовался ею, когда она была в сером и грязном, а в этом-то... Ленты, ленты какие! Целый ворох, ярче цветов – горят каждая своим огнем.

– Для барина эту вплету. Или эту.

Красный, алый, малиновый шелк вспыхивал от одного прикосновения, и Параша забыла, что не одна, вслух сказала то, о чем и про себя думать не должна.

– Для барина? – удивилась княгиня. И засмеялась: – Ему не до нас. Уехал наш Николай Петрович надолго.

– На неделю? – в ужасе спросила Паша, Она-то думала, что нужна ему, что вот-вот позовет он ее к себе, и непонятная жизнь станет понятной. Он будет с ней заниматься музыкой, разве не так?

– Ну, что такое неделя? Надолго.

– Как это?

Померкли ленты, в углах резкими стали черные тени.

– Ну, может, и я дождусь. А ты вырастешь. О годах речь. Сначала в столицу, в Санкт-Петербург, после в Париж – на тамошние театры взглянуть. Да еще в Германию, философией Николя интересуется, а еще в Голландию, в Лейден.

– Чтобы лекарем стать, – упавшим голосом добавила Паша.

– Все-то ты знаешь. Да что с тобой? Не стой, как столб, покружись.

Параша, как кукла, крутилась вокруг своей оси. Кому они нужны, эти наряды?

– Присядь вот так и пальчиками за подол. Ниже. Улыбнись. Да ты, видно, устала. Без манер в театре нельзя. Нигде нельзя, разве в деревне, если коровам в коровнике хвосты чистить.

«Но ведь когда-нибудь он вернется. И тогда она поразит его не нарядами. Учиться! Научиться всему, что умеют эти, здесь, сделать этот дом своим, эту жизнь – своей. Стать равной... Стать лучше... Ничего не случилось. Главное – не разрыдаться...»

На гитаре она научилась играть быстро. Да так хорошо, что получила похвалу от Кордоны, настоящего гитариста, приглашенного заниматься с музыкантами из оркестра.

– Хочешь на клавесине попробовать? – спросила княгиня.

– Хочу!

...Параша подумала было, что клавесин – это огромная толстая гитара, прислоненная к дивану в музыкальной гостиной.

– Нет, это виолончель Николая, – объяснила Марфа Михайловна. – Одну ее он во всем мире и любит. Гости приедут, а он и поздороваться забудет, а то и проводить не выйдет, если играет. Батюшка его упрекает, а он: «Не властен я перед Орфеем».

И она, Параша, не властна. Тогда в парке на празднике далеко унесли ее волшебные волны. Погладила Параша лаковый бок виолончели, которая больше ее самой и для больших его рук создана.

А клавесином оказалось нечто, похожее на конторку.

– Вот клавиши. Оттого и клавесин.

Когда княгиня подняла крышку, девочка увидела струны. Нажмешь клавишу – перышко подцепит струну. Поначалу разочаровалась: не певучий звук, короткий. Но с балалаечным не сравнить. Балалайка-балаболка, брунька, да и все. Звук прыгает, щекочет ухо, дергает за ноги, заставляя их приплясывать, вот и вся радость. Звуки же клавесина, хоть и прерывистые тоже, но блестящие, холодноватые, и каждый заставляет любоваться собой. Под стать дворцу, хрустальным его люстрам.

– Нравится?

– Очень!

– Будешь учиться?

– Да. Сейчас.

– После обеда начнем.

– Я не хочу обедать.

– Я хочу. После обеда поиграем.

...Такой целеустремленности Марфа Михайловна в прежних своих воспитанницах не встречала. Это и трогало ее, вызывая новый прилив симпатии к девочке, и немного огорчало. Ей хотелось баловать Парашу, нежить. Небось в деревне своей на картошке-моркошке да овсяных киселях росла, пусть отведает нынче и легкой ухи, и карпа печеного, и фруктов заморских, и взбитой сметаны, соусов разных и компотов. Ест, а не видит, что ест – без разницы ей, равнодушна девочка к еде. Вилку и нож сразу верно взяла, спину «держит» – будто от рождения только так и ела, с салфеткой и на фарфоре. Аристократка, да и только.

В семилетней Парашеньке кроме свежей притягательности детства улавливала женщина еще что-то, и это – неопределимое – заставляло не только любоваться чистой, наивной девочкой, но и всерьез служить ей. Чуть позже она поняла почему.