Пламя - [15]

Дипломатические отношения между Россией и Соединенными Штатами, неизменно ухудшавшиеся после окончания войны, стали совсем уж натянутыми, после того как 1 апреля 1948 года Советский Союз ограничил союзникам доступ в Берлин со стороны Восточной Германии. Блокада преследовала двойную цель: вынудить Западный Берлин войти в состав Восточной Германии и испытать Запад на прочность. Соединенные Штаты в ответ организовали воздушный мост, по которому и осуществлялась доставка в Западный Берлин продовольствия. Если бы русские попытались сбить самолеты, началась бы война, и обычных видов вооружения тогда бы уже было недостаточно: Трумэн намекнул, что может быть использована атомная бомба.

В начале 1949 года США все еще сохраняли монополию на ядерное оружие. Россия проводила срочную программу по созданию собственной атомной бомбы, и американская разведка знала об этом. Как следствие, в дипломатических маневрах ощущался легкий испуг. Время от время, конечно, здесь раздавались голоса, говорившие, что нам следует сбросить бомбу на Россию, прежде чем та окажется в состоянии угрожать нам своей собственной. В научно-фантастических кругах столь умные, образованные и известные люди, как доктор Томас С. Гарднер и доктор Лэнгли А. Сирлз заявляли, что с прагматической точки зрения — это рациональный (хотя и ужасающий) образ действия, даже несмотря на то, что с точки зрения морали он, конечно же, является непростительным.

Решение Национального совета работников искусства, науки и свободных профессий организовать Научно-культурную конференцию за мир во всем мире сейчас вполне может быть расценено как часть «дипломатии атомной бомбы». Предложение провести конференцию было выдвинуто на Вроцлавском всемирном конгрессе деятелей культуры. Организаторами ее выступили коммунисты, их сторонники, сочувствующие и обычные простофили. Конференция была одобрена Россией, которая послала на нее в качестве «застрельщика» Дмитрия Шостаковича, своего ведущего композитора, нескольких ученых, представителей кинематографа и группу писателей.

Хорошо известные персоны из множества стран стекались в Нью-Йорк, где в последнюю неделю марта 1949 года в гостинице «Уолдорф Астория» собралось 2 800 делегатов. Многие знаменитые американцы были привлечены к тому, чтобы «постоять» за правое дело, в том числе доктор Харлоу Шепли (председатель собрания), Поль Робсон, Лилиан Хеллман, Артур Миллер, Генри Уоллес, Лэнгстон Хьюз и целая куча так называемых «независимых членов». Многие из тех, кто позволили включить себя в списки, несомненно, рассуждали так: «И почему, в конце концов, совет работников культуры и искусства действительно не может выступать за мир?»

Но обычному американцу с улицы, чувствовавшему, что напряжением в международных отношениях все мы обязаны исключительно русским, конференция казалась озадачивающей и раздражающей. В конечном счете, наш госдеп только что издал подробный доклад, в котором говорилось о многократных отказах Советского Союза обмениваться студентами или информацией, участвовать в совместных культурных мероприятиях. Теперь, по прошествии лет, мы-то, конечно, понимаем, что Россия, опасаясь надвигающейся атаки Соединенных Штатов, скорее всего, за счет всех этих мирных инициатив и конференций просто пыталась выиграть время до того момента, пока сама могла бы стать ядерной державой и общаться со всеми с позиции силы; или, что еще более вероятно, просто пыталась оправдать создание бомбы, чтобы сразу же после сообщений о первом русском взрыве, она могла заявить, что это была ее единственная альтернатива угрозе уничтожения.

В такую вот нереальную, фантасмагорическую ситуацию вторгся Олаф Стэплдон. За пределами Англии он был известен лишь нескольким тысячам читателей научной фантастики. О нем и вспоминали-то лишь потому, что британское правительство отказало в визах всем прочим знаменитостям, изъявившим желание стать делегатами. (Таким же образом была «забракована» и кандидатура Луиса Голдинга, знаменитого британского поэта и романиста, а Стэплдон как раз таки являлся его «дублером».) Его пригласили вследствие отчаянной необходимости коммунистического движения показать, что и в Англии, ближайшем союзнике Соединенных Штатов, есть выдающиеся люди, которые могут встать и осудить «воинственное» поведение США.

В молодости, как уже говорилось, Стэплдон участвовал в революционных движениях, и его книги не раз пропагандировали замену капитализма более продвинутым типом правления. Огонь пацифизма все еще пылал в нем, и хотя, возможно, он и подозревал, что конференция может оказаться не совсем такой, какой она представляется на первый взгляд, вероятно, он чувствовал, что любое усилие за мир лучше, чем ничего. Не сказать, чтобы британские власти включили перед ним зеленый свет тут же и без лишних вопросов. Едва ли среди написанных им книг могла найтись хоть одна, в которой — прямо или косвенно — не поддерживались бы те или иные аспекты марксизма. Он делал промарксистские заявления в частных беседах и в учебных кабинетах. В его пользу говорило разве что одно: в годы Первой мировой войны он был пацифистом, и его книги решительно защищают эту философию. Словом, его поддержка пацифизма была искренней. Другим фактором являлось то, что имя Стэплдона мало что значило для внешнего мира; он не был, выражаясь модным словцом, селебрити, и потому его утверждения не несли бы в себе магического влияния. Но даже при этом, официальный допрос вымотал Стэплдона настолько, что после получения визы он еще долго пребывал в состоянии полной прострации, в результате чего сказать жене, что все же едет, сумел не сразу. К тому же все расходы, связанные с поездкой, ему пришлось оплатить из собственного кармана.