Пламя Победы - [3]

катится звезда, —

ждешь грохота

в конце ее следа.

На небе — месяц,

молодой и прыткий,

глазеет вниз, —

еще не сбит зениткой.

Туман,

встающий молча из-за леса,

окутывает дымовой завесой,

и на лугу,

где сладко млеет сено,

приходит мысль

о запахе фосгена.

Пожарищем,

плывущим из-за хат,

дымит восток

и плавится закат.

Ряды кустов,

знакомые веками,

загримированы грузовиками.

Клин журавлей летит:

точь-в-точь —

над рощей

к бомбардировщику

бомбардировщик.

И тополя,

темны и молчаливы,

встают вдали,

напоминая взрывы.

Притворно все…

И на лесной опушке

поют обманным голосом

кукушки».

Сидят партизаны

в лесной стороне,

жуют партизаны

сухарь при огне.

Дымками чуть дышит

родное село,

снегами по крыши

его замело.

Ветер, дик и груб,

клонит дым у труб,

гонит, пригибает,

рвет за клубом клуб.

Над трубою дымы —

хата не пуста…

Страшны, нелюдимы

гиблые места.

Улица села

выжжена дотла,

словно все живое

вымела метла.

Ходит часовой

с «мертвой головой».

Вьюга запевает

нотой басовой.

Чудится ему:

в снеговом дыму

призраки мелькают

сквозь метель и тьму.

Пособи, зима,

посуди сама:

шаг врага попутай,

посводи с ума!

Чисты, непримяты

свежие снега.

Стынут автоматы

в пальцах у врага.

Снега целина,

вьюги пелена,

рухнув, вновь взмывает

воздуха стена.

У врагов в тылу

сквозь буран и мглу

сводные отряды

движутся к селу.

Помоги, пурга,

разгромить врага,

чтобы подкосилась

хищников нога.

Стужа их дерет,

ужас их берет,

ходят, автоматы

выставив вперед.

Не мешай, метель,

нам наметить цель,

чтоб упал захватчик

в мерзлую постель,

чтоб упал-уснул

под метели гул,

под прямой наводкой

партизанских дул.

Орды фашистские,

дики и пьяны,

вторглись в ворота

Ясной Поляны.

Что им Толстой?

Звук лишь пустой!..

Вторглись шакалы

ко Льву на постой.

Все испоганили,

все истребили,

книги пожгли

и деревья срубили:

пусть, дескать, в пепел

испепелятся

самые мысли

яснополянца!

Но со страниц

его книг обожженных —

сотни героев

вооруженных.

Из-за дерев,

подсеченных под корень,

вышел бессмертный народ,

непокорен!

Вот — человечен

и простодушен —

встал со своей носогрелочкой

Тушин.

Вот — невидимка —

Тихон Щербатый

где-то окапывается

лопатой.

Вот — красноликий,

бросающий вызов —

вражьим тылам

угрожает Денисов.

И — егеря

за Багратионом

рвутся в атаку

всем батальоном.

Вот —

остальных многоопытней,

старше,

шрамом отмеченный —

славный фельдмаршал…

Цепи обходные,

сторожевые…

Нет! То — не тени,

то — люди живые!

Вот сам хозяин,

обеспокоясь,

вышел,

засунувши руку за пояс:

грозное что-то

в движении этом,

в дымах,

поднявшихся над портретом.

Взор — на врага он,

брови нахмуря, —

в тульских лесах

подымается буря.

Люди, с ним схожие,

грозны и хмуры,

знают, как с хищников

сдергивать шкуры!

Тех дедов внуки

встали стеной,

все тот же твердый

народ коренной.

Все тот же, кто ясен был

взору Толстого, —

в поход подпоясан

без шума пустого.

Из самых глухих

лесных уголков

враг метится пулей

и пальцем штыков.

Нацисты,

теряя кровавые пятна,

скулили,

притворно возмущены:

«Мы русских разбили,

а им — непонятно:

они продолжают

затяжку войны».

Не нам — а им

непонятно,

как заново

крепчало оружие

партизаново;

как, в опыте долгих сражений

освоено,

взрослело мужество

нашего воина;

как, — все претерпев

и все одолев, —

поднялся народа

праведный гнев!

Хищные звери

с разумом темным,

Гитлер и Геринг,

мы вам припомним!

Жизнь превратившие

в сумрачный вечер,

лязг ваших армий —

не вечен, не вечен!

Куда б ваши танки

ни забежали, —

мы путь перережем им

рек рубежами;

куда б ни залетывать

вашим пилотам, —

станут их кости

гнить по болотам!

Вы к нам прокрались, —

столбы наших крылец

выше порогов

кровью покрылись;

мы опрокинем вас, —

кровь ваша — выше,

выше стропил

заструится по крышам!

Врагу,

в наши домы

посмевшему влезть, —

месть, месть, месть!

Врагу, оскорбившему

нашу честь, —

месть!

Что в мире отныне

священнее есть?

Месть, месть, месть!

Пять чувств у нас было,

отныне — шесть:

шестому названье —

месть!

Пусть слуху желанна

единая весть:

месть, месть, месть!

Пусть вспыхнет на стенах,

чтоб глаз не отвесть,

огромными буквами:

месть!

Врагу, разорившему

столько семейств, —

месть, месть, месть!

Ему не исчислить

и не учесть

неутолимую

месть!

На вражье коварство,

на хитрость,

на лесть —

месть, месть, месть!

Пять чувств у нас было,

да будет шесть:

шестому названье —

месть!..

«ЗА НАМИ ЗЕМЛИ БОЛЬШЕ НЕТУ!»

Когда бандит

забирается в дом,

зажав в кулачище

гирю литую,

свалив свою жертву, —

зачем он потом

еще бесчинствует

и лютует?

Сначала он

упоен удачей;

он руки моет

в горячей крови;

ни слезы женщин,

ни крик ребячий

его не могут

остановить.

Со всем живым

находясь в войне,

он полон угрюмого,

злого задора;

он даже доволен

и счастлив вполне

своей профессией

живодера.

Но вот тишиной

наполняется дом…

Чего ж еще пуще

и злей он лютует?

Он сам себя видит

перед судом

и сам себе приговор

грозный диктует.

Он в зеркала глянул

разбитый осколок

и смертный почувствовал

приступ тоски,

и сизым морозом

нещадный холод,

его ухватив,

потянул за виски.

И, вдвое зверея,

громя и круша,

мозжит он,

хоть кровь уже

лужами рдеет;

он злобно бессмыслен,

его душа

сама собой уже

не владеет.

Пора бы пуститься

давно наутек,

но поздно:

за край далеко

зашел он!

Подошвы окрашены

в крови поток,

и вкус ее

на языке его солон,

Облава уже

оцепила квартал,

и — мнится —

не выйти

из грозного круга,

и жалко расстаться

с тем, что понахватал,

со всем, что в узлы

наувязывал туго.

Вот так

у излучины Волги,

у локтя великой реки, —