Пламя над Волгой. Крестьянские восстания и выступления в Тверской губернии в конец 1917–1922 гг. - [58]

.

Во взглядах Калявина большое место занимали вопросы нравственности, «правильной» власти. «Всякая власть, которая желает, чтобы под управлением ее народ не стенал и не проклинал ее, а благоденствовал и благословлял (ее), тем более власть народа, должна стремиться к тому, чтобы среди народа, вверившего ей управление над собою, процветал мир, благоденствие и развивалась промышленность»[362] – таких заявлений в его дневниках и письмах в органы власти немало. Он был возмущен не тем, что его объявили вне закона, а что тем самым поставили на одну доску с «подлым, безнравственным преступником». Интересно, что изначально в своих письмах в органы власти Калявин отвергал участие в нападениях на волисполкомы и то, что присвоил деньги. Также он отрицал, что стрелял по коммунистам, в чем позже признался на допросах. Но в то же время в дневнике писал, что не хочет и не может мстить, не будет пачкать руки в крови[363].

Уже в 1918 году он стал крайне негативно относиться к партийцам, заявляя, что лучше быть полицейским, чем современным большевиком. Больше всего возмущали его грабежи, то, что коммунисты берут награбленное себе, а сами хранят золото и царские деньги, что они не «идейные». «Вот коммуна – бери чужое, свое не отдавай». «Идея вся выворочена наизнанку. Все должны сказать – долой тиранов. Люди, называющие себя коммунистами, высококультурными и цивилизованными, – это вандалы XX века, дикари». Пишет он и о том, что многие коммунисты скрывают темное прошлое. Отсюда понятное заявление: «Считаю для себя позором быть у власти и служить ей». В письмах жене он просит оберегать детей от дурного влияния, не записываться в коммунисты[364].

Власть он считал еврейской, причем эти обвинения звучали только в адрес руководства партии, на местный уровень никак не экстраполировались. Возмущался гонениями на православие, распространял слухи о переезде синагог в лучшие дома Петрограда. «Жиды хотят завоевать мир и повелевать народами» – он разделял это распространенное в годы революции убеждение[365].

В единственном сохранившемся черновике листовки к крестьянам[366] Калявин основной акцент делает на братоубийственной войне, на том, что белые – такие же труженики, которые не хотят признавать власть тиранов, воров и убийц. То есть реальную ситуацию он не знал и заменял ее собственными представлениями, основанными на примитивном социализме. В листовке он пытается объяснить, что все жители Советской России обречены на смерть от голода, потому что у них отбирают плоды их трудов. В обращении в исполком в августе 1919 года писал, что от этой власти ничего хорошего нет, что большинством народа она не признается, держится благодаря силе, что это власть не социалистов, а грабителей. Но настанет пора, и падет произвол – такие заявления говорят о том, что ему были близки даже народнические настроения.

Листовки, распространявшиеся накануне захвата исполкома, не сохранились, по свидетельским показаниям, они были более жесткими – с призывами к свержению советской власти, с угрозами репрессий по отношению к советским работникам и коммунистам[367]. Любопытно, что плакат с призывом к созыву Учредительного собрания, вывешенный в захваченном здании Мартыновского волисполкома, – единственный документ (упоминания о нем содержатся в нескольких свидетельских показаниях), который может говорить о некоторых изменениях во взглядах Калявина в пользу широкого народовластия, поскольку нигде более тема Хозяина земли Русской в его записях не звучит.

После того как стало ясно, что никто из земляков его поддерживать не будет, что распространить идеи «правильного» социализма не получается, Калявин частично разочаровывается в своих взглядах, при встречах со знакомыми советскими служащими просит исхлопотать для него амнистию.

Можно говорить о том, что в конце весны 1920 года он искренне раскаялся в своих поступках, был готов внешне подчиниться власти. Обвиняет в происшедшем он уже себя: «Что мне было надо, меня бы не обобрали, я бедный» и т. д. В дневнике звучат претензии к обществу: «Я их защищал, а от них – никакой поддержки»[368]. Притом что помощь он получал, но, очевидно, ждал большего – не материальной, а идейной поддержки и т. д. И здесь же звучат обвинения в адрес земляков: не слышал ни одного сочувственного слова, не говоря о материальной поддержке, – опять же получал это, но, очевидно, рассчитывал на большее.

В мае 1920 года в обращении в Краснохолмскую следственную комиссию он уже заявляет, что его очернили перед властью, что весь вред от него – только в том, что он любит свободу и не дал себя арестовать. «Я добыл свободу в 1917 году и не собираюсь ее отдавать» – тем самым он заявляет, что является большим социалистом, чем те, кто находится у власти. Отвращение к ним становится главным, он пишет:

«Когда после перехода власти 25-го октября 1917 г. когда народ взял власть в свои руки и мои товарищи стали комиссарами… и стали с презрением смотреть на своих бывших товарищей рабочих… во мне произошел переворот в другую сторону. (…) Я убедился, что это не единичные факты, а почти сплошь. (…) значит и власть пополнили люди не идеи, а карьеры»