Пламя над тундрой - [69]

Сукрышев, Тренев и другие настаивали на торжественной встрече, на обильном угощении Громова и его спутников. Члены управления были уверены, что колчаковская власть при помощи интервентов станет постоянной и законной.

Одутловатый Москвин с красными от перепоя глазами хрипло спросил:

— Так как же, господа, решим?

— Хлебом-солью никого не обидишь, — в наступившей тишине произнес Бесекерский. — Нажарим, наварим, по-русски от сердца угостим дорогих гостей. А там видно будет…

Предложение старого купца было встречено шумным одобрением.

Бирич с негодованием метнул на Бесекерского взгляд: «Обхитрил, старая лиса», но сам улыбнулся и громко, чтобы все слышали, произнес:

— Прав Исидор Осипович, прав. Встретим по-нашему, по-купечески. Власть-то законная, наша. Давно мы о ней соскучились. Не зазорно долгожданных попотчевать, правду-матку рассказать, обиды выложить.

Кто не знал Павла Георгиевича Бирича, тот бы в эту минуту, смотря на него, поднявшегося во весь свой богатырский рост, с легкой улыбкой и приветливо осматривавшего собравшихся, был бы убежден, что он говорит искренне. Но его хорошо знали коммерсанты.

Старый Бирич вовремя спохватился, но каждый подумал, что при случае, если это послужит выгоде, можно будет и намекнуть Громову о том, как колебался Бирич. Купцы завидовали Баричу, барышам, дружбе со Свенсоном и готовы были поэтому причинить ему неприятность, как и любому другому конкуренту. Не было среди этих людей ни одного, который бы питал к другому дружбу, доверие. Каждый прикидывал, как извлечь пользу от приезда Громова. Москвин, испытывая отчаянное желание похмелиться, закрыл собрание:

— Точка, — он шлепнул по столу ладонью, встал. — На этом и решили. Уж вы, господа-купцы, не поскупитесь. Покажите господину Громову, всем, кто с ним прибудет, широту свою, гостеприимство. — А про себя подумал: «Гульну славно».

— О чем речь! В грязь лицом не ударим! — зашумели купцы, и каждый прикидывал, как обойти другого, завести близкие отношения с новым начальством, шепнуть кое-что о других коммерсантах, прежде чем они шепнут о тебе.

Москвин предупредил:

— С делами не лезть сразу, а то себе же напортите… — Он облизал воспаленные губы.

Глянув на него, старый Бирич подумал о чем-то своем и подозвал сына.

— Пригласи на обед господина Москвина.

Трифон, такой же высокий, как и отец, с густыми, чуть волнистыми волосами и красивым южным, слегка уже помятым лицом, вопросительно поднял крутые над выпуклыми глазами черные брови. Он знал, что отец не любил гостей, которые не могли быть ему полезными. Москвин может быть только собутыльником и обязательно напьется, чего отец не терпел.

Старый Бирич так же тихо, чтобы не слышали окружающие, повторил:

— Приведешь, чтобы меньше глаз видело.

— Хорошо, отец. — Трифон отошел к низкорослому Перепечко, который говорил с Москвиным, и услышал слова последнего:

— Башка трещит, как переспелый арбуз.

— Куда пойдем? — Перепечко, с плоским лицом, на котором торчал сизый от пьянства маленький носик, дрожащими руками достал портсигар. — Эх, рому бы сейчас настоящего.

— За чем же дело? — Трифон взял предложенную сигарету. — Пошли к нам. Отец угощает.

— Тогда выпивон будет знатный, — обрадовался Перепечко.

Купцы гурьбой вывалили из поселкового управления. Было часа три дня, а уже заметно надвигался вечер. С лимана дул пронизывающий ветер.

Коммерсанты запахивали шубы, натягивали малахаи и прятали лица от мелких колючих брызг, которые нес ветер с беспокойного, потемневшего лимана. По двое, по трое, группами они шли мимо трехклассной школы и не замечали, что из-за потускневшего стекла крайнего окна за ними наблюдают моторист радиостанции Игнат Фесенко и учитель Михаил Петрович Куркутский.

— Что-то очень веселые! — проговорил Фесенко. — Тренев-то с Сукрышевым как заливаются.

— Договорились, как охотников лучше обирать. — Куркутский отвернулся от окна и стал перекладывать на столе тетради. Занятия в школе уже кончились, и ученики разбежались по домам. Фесенко зашел к Куркутскому, к единственному из учителей, который жил при школе. Приземистый, как все чуванцы, с нешироким разрезом умных внимательных глаз, Михаил Петрович хорошо говорил по-русски. Он долго жил во Владивостоке и на Камчатке. — Сколько бы охотник ни принес пушной рухляди, все равно он в долгах, все равно живет впроголодь. Так плохо, как сейчас, никогда здесь не было. Очень плохо, — закончил он глухо.

— Скоро будет иначе, лучше. — Игнат начал по привычке наматывать на палец прядь волос.

— Это с приездом Громова? — Куркутский иронически посмотрел на моториста.

— Слушайте, Михаил Петрович, — Фесенко готов был вспыхнуть. — Вы знаете, о чем я говорю, и еще раз спрашиваю: будете вы с нами?

— С кем — с вами? — уже сердито переспросил Куркутский и перестал перекладывать тетради, требовательно уставился в глаза Игната. — Скажите мне, кто это «вы»? Четвертый раз вы приходите ко мне, рассказываете о новостях, которые узнаете на телеграфе, просите меня, чтобы я шел к береговым чукчам, в семьи рыбаков и каюров и объяснял им, что наступит время, и здесь будет настоящая советская власть, и жизнь станет у них хорошей, сытной… Кто мне поверит? Тут уже были «советы». У охотников они стали скупать пушнину по низким ценам, а на товары цены повысили. Кто из охотников, рыбаков мечтает о таких советах?