Пламя над тундрой - [118]

— Хорошо сделал, Василий, что своих послал в Усть-Белую. Жаль, что мы с Отты туда не заехали, к тебе торопились.

— Скоро Кабан и Наливай должны письмецо прислать, — успокоил Чекмарев.

— Нет, ждать не будем, — Новиков забыл об усталости, о трудностях дороги, — через пару деньков двину в Усть-Белую. Надо выяснить, какая там обстановка, и Мандрикову быстрее сообщить. — Николай Федорович посмотрел в глаза Чекмареву. — Сам говоришь, что нет больше терпения.

— Нет, — кивнул головой Чекмарев. — Нет!

— В Ново-Мариинске Мандриков и Берзин будут действовать смелее, если тут, в тундре, к советской власти люди готовы идти.

— За Марково ручаюсь, — убежденно заявил Чекмарев. — Не знаю, как в Усть-Белой, Малков там — дружок Бирича. Всех вот так держит. — Чекмарев сжал кулак.

— И не таких раскусывали. — Новиков выпустил струю дыма. — Надо только присмотреться, какой стороной и на какой зубок положить! А там трах — и пополам.

В окно негромко постучали. Чекмарев встал из-за стола, бросил насторожившемуся Новикову:

— Свои.

Он вышел в сени. Оттуда донесся говор и в комнату вошли Федор Дьячков, Глеб Борисов, Каморный, угрюмый Ефим Шарыпов. Последним пожал руку Новикову светловолосый Парфентьев, с маленьким, как бы припухшим, лицом. Подбородок и верхнюю губу едва прикрывали реденькие светлые усы и бородка. Давно не стриженные, они придавали каюру неопрятный вид. Небольшие круглые глазки, точно ощупывали Новикова, встретились с его взглядом, но не ушли в сторону, а остановились, не мигая, точно спрашивая: «Кто же ты? Почему тут?»

Представляя Парфентьева, Чекмарев заметил:

— Коренной камчадал. Отец и мать черные, как вороны, а он…

— Белая ворона, — усмехнулся Парфентьев, погладив редкие усы.

— Которая на своих собаках летает по тундре быстрее любой птицы, — заметил Каморный.

— Да, собаки у него холосые, — с акцентом проговорил Дьячков, и его узкие глаза засветились. — Холосые собачки.

— Какое там! — скромно махнул рукой Парфентьев, хотя было видно, что похвала доставила ему удовольствие. — Берегу их, последний кусочек собакам отдаю. Нельзя иначе бедняку.

Чекмарев подкинул дров и поставил чайник на плиту.

Разговор предстоял долгий, а какая же беседа без чая. Дьячков следил, как Чекмарев достал из шкафчика плитку чая и стал его крошить.

— Побольсе, побольсе ложи. Не жалей. Длусков угощай.

— Для тебя не пожалею. Ты чай сильнее водки любишь, — шутил Чекмарев. Он затягивал время, чтобы его товарищи присмотрелись к Новикову, как-то подготовились к важному разговору. Федор Дьячков Вдруг выругался и сказал:

— Хотел напиться сегодня. Денег, челт, нету.

Его лицо темно-коричневое с едва уловимым медным отливом было в морщинах. По нему прошла сердитая гримаса. Дьячков потупил глаза и как-то тяжело замолк.

— С чего хотел загулять? — удивился Чекмарев.

— Чем колмить детишек, жинку? Ходил к Челепахину, смеется, говолит, лаботай. Лаботал у него, думал, муку, табак домой плинесу. А он, сволочь, на тлубку табака не дал, муки не дал. Все за долг заблал.

Он говорил неторопливо, негромко, видно, очень переживая свое положение, а затем повернулся к Новикову и неожиданно закричал:

— Смотлеть не могу, как детишки с голоду слезы льют. Жинка совсем плоха!

— Ты чего же молчал? Помогли бы! — сердито набросился на него Чекмарев, и его поддержали остальные. — Конечно, поделились бы.

— Кусок от себя? — Дьячков вскочил на кривые ноги. Был он низкоросл и широкоплеч. — Ты, Шалыпов, лыбу дашь… Ты, Камолный, хлеб кусок… Сегодня, а завтла сами голодать… У Челепахина товалы, у амеликанцев товалы… Сколько… много… Ничего не, дают… Нам помилать надо… Уйдет ялмалка, сдохнем…

Новиков видел, как товарищи слушали Дьячкова, которого била нервная, дрожь, и понял, что Федор не преувеличивал. Он видел несчастных людей, над которыми нависла угроза голодной смерти, но не смирившихся, не потерявших надежду на лучшее, пришедших за советом к нему. Он должен не только посоветовать им, но и помочь. Ведь для этого его послала сюда партия.

Да, с восстанием медлить нельзя. Если положение такое же и в других пунктах, то дело за Ново-Мариинском. Он должен подать сигнал, Николая Федорович спросил Дьячкова:

— Готовы вы здесь свою власть поставить? Силы есть?

— Я давно об этом толкую! — вместо Дьячкова торопливо заговорил Каморный. Он подошел к столу, оперся о него, нагнулся к Новикову:

— Скажите Чекмареву, что ждать нельзя. Мы ему верим, но… — Давид махнул рукой. — Сколько ждать можно? Сколько?

— Правильно, что верите Василию, — Новиков говорил медленно, подбирая слова. Он видел, как жадно, с какой надеждой слушали его собравшиеся. — Правильно, что Чекмарев сдерживал вас. Одним вам восставать бессмысленно. Раздавят купцы. Всем уездом надо, сразу!

— Когда же? — Каморный не в силах был сдержать себя. — Я думал, что ты, товарищ…

— Вы думали, что скажу вам: немедленно, завтра же поднимайте красный флаг? — спросил Новиков. — А ты подумал, товарищ Каморный, что получится? Кто нас поддержит?

Все внимательно следили за спором Новикова и Каморного.

Новиков уже говорил не Камерному, а обращался ко всем:

— Поднимете вы советский флаг, а кто с вами до конца пойдет? Ведь вас сразу спросят: а что в Ново-Мариинске? Там тоже Советы? Что вы ответите? Да и сила пока на стороне купцов. Другой бы пошел с вами, да подумает, у Советов товаров нет, а у купца есть.