Пламя над Тереком - [155]

Особенно потрясли всю команду письма Ивану Твердохлебову и Якову Чивикову. Сестра Твердохлебова Мария писала из партизанского края Курской области. Она подробно сообщала о трагической судьбе их матери и девяти сестер с их детьми. Пятерых из них, которые были помоложе, фашисты угнали в немецкое рабство, а троих с их детьми тиранят здесь, в родном селе Гайвороне, заставляя работать на полях для великого рейха и ничего не оставляя им для пропитания, так что они медленно помирают голодной смертью.

«Родную мать эти изверги собирались повесить, — писала сестра, — подвели под виселицу, да местный знакомый полицай чудом спас ее, пообещав фашистам взамен доставить им меня — партизанку. Мать за меня боится и потеряла веру в то, что ее оставят в живых, и живет как смертник».

А у семьи Чивикова положение еще более трагичное. Знакомая девушка Якова — соседка Таня, успевшая выбраться из подожженного немцами родного хутора под Ростовом-на-Дону, рассказывала в письме, как гитлеровцы сожгли хату Чивиковых, вместе с его матерью п больным отцом сгорела и малолетняя сестренка Нина.

Оба письма, как по уговору, заканчивались призывом;

«Бейте фашистов! Отомстите за кровь и слезы наших близких!!!»

Матросы хотели утешить своих товарищей, звали их с собой, чтобы где-нибудь в тени темно-зеленых палисадников отвести душу за стаканом сухого, только что поднятого из марани вина.

Но два друга наотрез отказались от приглашений. Дежурный Гуня попытался развлечь их беседой, но они молчали. И хотя по уставу дежурному полагается находиться в помещении, он вышел из кубрика и принялся рассматривать то «Малюток», притаившихся от вражеского глаза в огромной протоке под широкими кронами старых деревьев, то буйволов, блаженно развалившихся в воде, спасаясь от несносной жары, то ненасытных чаек, кружившихся в синеватой дымке.

Когда Гуне надоело наконец созерцать примелькавшийся пейзаж и он вернулся в кубрик, то увидел Твердохлебова и Чивикова, одетых по форме. Иван что-то писал, склонившись над столиком, а Яков, присев на корточки, возился у своего сундучка.

«Кажется, успокоились ребята, — подумал Гуня. — Слава богу! Время вылечит. Утешай не утешай, толку мало! Верно говорится: чужую беду — рукой разведу!»

И громко, нарочито бодрым тоном сказал:

— Сестренке ответ царапаешь? Правильно. Вот и молодцы, что решили свежим воздухом подышать. «Покеросинить» собрались?

— Нет, Федор Лукич, — поднял голову Твердохлебов и медленно, враскачку направился к двери.

За ним зашагал и Чивиков.

Обернувшись в дверях, Иван сказал что-то невнятное, и Гуне показалось, что это было прощальное слово. Он ответил серьезно и наставительно:

— Чего прощаться? Скоро обед, так что не опаздывайте. И никаких «чужих запахов» на борт не заносить!

— Постараемся, Федор Лукич, не посрамим ни кэпа, ни наших боевых друзей. — И, откозырнув, стал быстро спускаться по ступенькам трапа. За ним последовал Яков.

Гуня вышел из кубрика и долго смотрел им вслед. «Чудные они сегодня», — подумал он.

А «чудные» друзья свернули в сторону и по тропинке подошли к стоянке подлодок. Гуня видел, не веря глазам своим, как Иван и Яков сняли бескозырки, стали по-гвардейски на одно колено и поклонились «Малюткам».

«Спятили они, что ли? Второй раз вздумали воинскую присягу принимать!» — прошептал в недоумении Гуня.

Но понял он, что произошло ЧП, только поздним вечером. То, что Твердохлебов и Чивиков не явились обедать и даже ужинать, не навело его на эту мысль. Порою так случалось с гуляющими по увольнительной: загуляют и потом являются к самой поверке.

«Лишь бы не хватили лишку, — подумал Гуня, обходя кубрик. — «Накеросинятся», как дьяволы, канителься тогда с ними».

У дежурных это был спокон веку единственный повод для тревоги.

Из-под подушки на койке Твердохлебова торчал уголок какого-то письма.

«Забыл письмо свое, что ли, бедолага?» — подумал Гуня, глядя в бумажку. И встревожился лишь тогда, когда прочитал ее.

Крупным почерком Твердохлебова в ней было написано:

«Тов. деж., мы уходим в самовольную отлучку. Пусть, простит нас командир, пусть простит братва. Мы не посрамим честь нашей «Малютки». Прощайте, другого выхода мы своему горю не нашли, как бить фашистов. Хоть на собрании и постановили закончить ремонт не за шесть месяцев, а всего за полтора, но столько времени загорать для нас нестерпимо.

Иван Твердохлебов, Янов Чивиков».

«Ой, мамочка родная, — чуть ли не простонал Гуня. — Какого же лешего вам еще надо! «Не посрамим!» Уже посрамили! Кругом опозорили своим побегом! И честь корабля и своих братишек-моряков!»

И, сгорбившись, Гуня пошел докладывать командиру о случившемся.

Далеко за полночь. Низкое звездное небо. Черное в садах и пышных чинарах селение Очамчири казалось пустым и беззвучным. Мертвую тишину нарушали только редкие всплески воды.

Далеко за полночь, а Кесаев не в силах заснуть. Кажется, что от дум раскалывается голова. В самом деле, сколько событий в течение дня!

Началось с оглушающего известия: немцы взяли Моздок и стоят у Эльхотовских ворот на Северном Кавказе. Первая танковая армия Клейста вышла к Тереку и рвется к нефти, к ущельям, по которым проходит дорога через Главный Кавказский хребет, связывая Северный Кавказ с Закавказьем. А что это означало, он хорошо понимал: захватив нефтяные районы Кавказа, враги лишали армию и флот горючего, а без него остается одно: зарываться в землю и погибать, подобно сурку. Морской водой не заправишь ни корабля, ни танка, ни самолета, ни автомашины… Потеря Закавказья — это гибель Черноморского флота.