Пламя на болотах - [105]

Хожиняк зашевелился на кровати, всхрапнул громче, и это, видимо, разбудило его.

— Ядвиня, — пробормотал он сонным голосом, и она вскочила с колотящимся сердцем, словно пойманная на месте преступления, осторожно скользнула под толстое, негнущееся одеяло. Но муж уже спал. Ядвига вытянулась на краешке, стараясь не прикоснуться к нему. На мгновение почувствовала приятное тепло нагретой постели. Усталые ноги болели. Ах, как храпел этот лежащий рядом с ней человек! Неужели она сможет когда-нибудь к этому привыкнуть?

За окном послышался короткий, оборванный звук. Раздался еще раз и умолк, словно прибитый к земле. И снова — робко, осторожно, будто пробуя силу.

И вдруг серебристым звоном, страстным щелканьем, водопадом хрустальных трелей полилась соловьиная песня.

Ядвига помертвела. Жасминовая ночь пела, звенела, вздыхала этой песней. Еще раз все рухнуло в прах, теперь уже бесповоротно. Она падала в черную бездну, в глубокую, бездонную пропасть. «Петр! Петр! Петр!» — шептали дрожащие губы, а соловей за окном задорно поправлял: «Петро! Петро! Петро!»

Соловьиная трель глумилась над черным горем, над глупой изменой, над ней, Ядвигой, проданной, купленной, на веки веков преданной позору и гибели по своей воле, с собственного согласия, по собственной глупости. Как радостно, как победно звенел соловей: «Петро! Петро! Петро!» И зеленоватые глаза той женщины, строгие глаза Параски, глядели из ночной тьмы сурово, враждебно и презрительно.

«Как это случилось, как это могло случиться!» — стонало сердце, сжимаясь в сознании своего ничтожества, трусости, своего несчастья и позора.

«Петро! Петро! Петро!» — щелкал соловей на жасминовом кусте, и соловьиная песня неслась над застывшими во мгле болотами, над утонувшими в седом тумане ольхами, над далекими вечными водами, упрямая и победная.

И вдруг умолкла, оборвалась на высокой трели, на недопетой строфе. Ночь умолкла, и это молчание поразило Ядвигу, как внезапный шум. Она очнулась. Черный крест перекладин закрытого окна четко вырисовывался на полу. Ядвига удивилась. Ведь луны нет и до рассвета далеко. Она всмотрелась. Черный крест лежал на половицах. Сдавленный крик вырвался из ее груди — половицы были розовые от зарева.

Хожиняк вскочил на ноги, сразу придя в себя. В окнах стояла красная заря. Дрожащими руками искал он винтовку. Ядвига выбежала за ним. Зубы у нее громко стучали.

На дворе было светло, как днем. Амбар пылал, будто стог соломы. Огонь высоким столбом, брызжущим фонтаном искр вздымался к темному, сейчас еще более потемневшему небу.

Второй столб огня поднимался к небу немного правее, над озером. Там не было никаких строений, кроме конторы инженера Карвовского.

Подальше, на пригорке, где спала деревня, люди повыходили на улицу, стояли на порогах домов, на дороге, в воротах сараев. Никто не торопился бежать в церковь, ударить в набат. Молчал колокол, молчала церковь, и молчали во тьме люди. Все глаза были угрюмо устремлены на две точки — два вздымавшихся к небу огненных столба.

Мрачный отблеск ложился на воды озера, вырывая из тьмы рыжие от зарева волны. Сверкнули багрянцем предательские черные окна трясин, налились кровью прикрытые осокой болота, бездонные провалы, поросшие тростником. В ольховых кронах проснулись испуганные птицы. Ослепленные мраком и пламенем, они беспомощно трепыхали крыльями в ветвях.

Над черной землей, к черному небу, как крик возмущения, вздымались два огненных столба.