Пламя и ветер - [9]

— Вранье! — сердился Альберт. — Вы совсем заврались, я знаю.

— А ты папашу спроси, вру я или нет, — хихикал Резек. — Ты только скажи при нем: «Субироус», вот увидишь, что с ним сделается.

Альберт краснел от злости, его подмывало швырнуть чем-нибудь в беззубого старика, а на отца после таких разговоров и смотреть не хотелось, словно оба они, Резек и отец, оскорбляли и унижали его мать.

Гроб и рытье могилы для Резека обошлись в пять гульденов. Этакие деньги!

А сколько еще запросит священник?

Как Гарван ни упрямился, пришлось уступить жене и пойти пригласить священника.

Так ему было не по себе, что чуть не мутило.

— А не наложил ли он на себя руки, сын мой? — спросил священник. — Не кинулся ли сам в реку, чтобы покончить с собой? Что скажете, а?

— Вот уж что нет, то нет, ваше преподобие. Резек-то! Знали бы вы, какой он был весельчак, как любил потеху.

— А посещал он храм божий? Может быть, он и на это смотрел как на потеху? Когда он в последний раз был у святой исповеди?

Гарван что-то промямлил, втянув голову в плечи.

— Ну, ладно, ладно, — сказал священник, раскрыл метрическую книгу и стал чистить перо. — Да будет господь бог ему судья. — Он пробормотал молитву господу богу за душу усопшего Резека, — так, по крайней мере, показалось Гарвану, который тоже перекрестился и сделал скорбное лицо.

— Сядьте, что ж вы стоите? Есть у вас его документы?

Священник приготовился писать.

— У него, ваше преподобие, никаких документов не было.

— М-да, нелегко с вами разобраться, — заметил священник и испытующе уставился в морщинистое лицо Гарвана. — Скажите, по крайней мере, пан директор цирка, что вы о нем знаете.

— Да я уже говорил. Он так любил потеху...

— А где он родился? Был женат или...

Оказалось, что Гарван ничего толком не знает о человеке, который прослужил у него много лет.

— Он жил без женщин. Да мы бы ему и не позволили...

— Как это понимать? — Священник пристально поглядел на Гарвана блеклыми голубыми глазами, похожими на увядшие васильки.

— Так и понимать, как я сказал. Покойник был уже стар для таких дел.

— Сказали бы, что он был вдовец, и дело с концом.

— Я так и говорю, ваше преподобие.

— Я вас что-то не понял.

— Вот только кто была его жена и когда она померла, этого я сказать не могу, не знаю. Не помню даже, чтобы Альфонс когда-нибудь вспоминал о ней.

— Видно, вы не придавали значения этому?

— Не придавали, ваше преподобие.

— Что поделаешь, — сказал священник и, сцепив пальцы, положил руки на стол, но тут же взял метрическую книгу и стал листать ее, приговаривая: — Всевышнему, разумеется, все известно о вашем Альфонсе Резеке. А мы, смертные, удовлетворимся тем, что всевышний сам сочтет его прегрешения. — Он перестал листать книгу, поводил пальцем по каким-то каракулям и остановился. — Да, вот оно. Ваш Альфонс Резек будет похоронен рядом с другим вдовцом — комедиантом и нищим, — взгляните на эту запись, рядом с Матеем Копецким. Но Альфонс Резек всего лишь комедиант и нищий, а Копецкий был знаменитым чешским кукольником. Слышали вы про него?

— Знал я каких-то кукольников Копецких, — неохотно пробурчал Гарван. Ему не нравилось, что священник называет Резека нищим. Разве он нищий? Вот еще!

— Те, кого вы знаете, это потомки Матея, — продолжал священник. — Но ни один из них не славен так, как он, потому что Матей был первым, понимаете, самым первым кукольником-будителем. Он пробуждал наш народ от духовной спячки, внушая чехам любовь к родному краю. Смерть настигла его здесь, поблизости, в тысяча восемьсот сорок шестом году, в Колодеях, когда он бил в бубен, оповещая людей о представлении. Каждый из нас, смертных, должен быть всегда готов к тому, что всевышний призовет его; никто не знает своего дня и часа.

— Э, такая скорая смерть — это счастье. Упасть и сразу умереть, что может быть лучше? — отозвался Гарван, теребя на коленях свою шляпу.

— Слава Матея Копецкого росла и после его смерти. Достойный это был муж, пример того, что и бедный человек, если он горячо любит родину, может достичь вершины, как бы это сказать... славы.

Гарван провел рукой по своим длинным, нафабренным усам, торчащим в разные стороны.

— Славы! — повторил он вслед за священником, оставив в покое усы, понурил голову и потер лоб. И добавил с горечью: — Я тоже знаю, что такое слава. Хитрая штука!

Он сказал «хитрая», чтоб не выражаться при священнике.

Потом снова поднял голову.

— Слава... Ну ее к черту... Извиняюсь! — тяжело вздохнул он. — А насчет коллеги Резека — мы, артисты, называем друг друга «коллега» — скажу вот что: знай он, что ему, бедняге, доведется лежать рядом в таким знаменитым человеком, он наверняка порадовался бы.

— Наверняка, — согласился священник, подавив улыбку. Потом он покачал головой, выпрямился и сказал серьезно: — За погребение я с вас возьму всего девять крейцеров. А если для вас и это дорого, то похороню его бесплатно, чтобы вы не сказали, что католический священник наживается на похоронах нищих и комедиантов.

— Девять крейцеров — это недорого, ваше преподобие.

— Не называйте меня так, говорите просто «пан священник».