Пламя и ветер - [185]

— А я благодарна ему за тебя, — воскликнула она звонким голосом. — Но здешняя обстановка убивает твой талант, Петр, не дает возможности проявить себя!

— А по-моему, обывательская среда, тупая и бесчувственная, есть всюду. Она может сгубить малый талант, а у кого подлинный дар, тот пробьется, если только его не подкосит болезнь или страсть к вину. Людей с крохотным талантом не жалко, пусть себе занимаются другим делом.

— Но ты пробьешься, ты должен пробиться!

Петр смотрел в сторону Позовских лесов, туда, где были родные края его отца и матери, где над лесом догорала алая вечерняя заря.

— Да, мне ясно, что отсюда нам надо уехать, но мы будем возвращаться в Раньков. Любому человеку дорого его родное гнездо, каким бы оно ни было, — ведь там он вскормлен молоком матери.

Ева радостно слушала его слова, вертя в руке букетик васильков.

Петр пылко поглядел на нее.

— Ты человек горячего сердца, Ева.

И она ответила серьезно:

— Я всегда мечтала стать женой любимого человека, которому безраздельно отдам свое сердце. Стать женой без свадьбы, без свидетелей. Как сказал в своих стихах этот твой анархист Франя Шрамек:

Друзья, не гневайтесь на нас,

что вас не звали мы в тот час,

когда сыграли свадьбу нашу...

— Да!

— Муж и жена — это те, кто любит друг друга, верно?

Петр засмеялся счастливым смехом. А лицо Евы было таким, словно на нем сияли звезды.

— Те, кто любит друг друга так сильно, что и описать нельзя. Как мы! — добавила Ева.

— Да, ты как огонь! Ты пламя моей жизни! Моя прекрасная первозданная Ева, моя утренняя зорька!

Глава двадцать первая

1

Никто еще не понимал, чем грозят события, но женщины сокрушались, а мужчины стучали кулаком по столу.

— И зачем его туда понесло! А расхлебывать-то придется нам!

— Вот черт, — бушевал Трезал. — Надо было ему знать, что сербы не чехи. С ними, братец мой, шутки плохи. Погодите, они еще доберутся и до старичка Франца-Иосифа, если он сунется куда-нибудь на парад.

— Прошу вас, говорите потише, пан Трезал, — маляр Грдличка утихомиривал сапожника и управителя харчевни. — Я ваши взгляды и так хорошо знаю, а другим их знать ни к чему. Среди нас появились какие-то незнакомые типы, как бы чего не вышло.

— Что верно, то верно. Да разве удержишься!

— Лучше поговорим... ну хотя бы о звездах.

— Ладно. Так вот: эрцгерцог помер, а ни одна звезда с неба не упала.

— Может быть и так, пан Трезал.

В казармах и присутственных местах наступило небывалое оживление, будничные дела городка совсем отодвинулись в сторону.

Местный полк выехал, и в казармах расквартировали резервистов. Улицы тихого городка наполнились шумом и гамом, в трактирах было полным-полно всякого люда.

Окружной начальник Гейда был целиком поглощен новыми обязанностями, которые легли на него в это тревожное время. Надо было держать в руках весь город, наблюдать за каждым обитателем, знать, чем живет весь округ. В Ранькове прибавилось полицейских сыщиков и соглядатаев на случай каких-нибудь эксцессов, которые нарушили бы законный порядок. Гейда до позднего вечера торчал в управлении, у него даже не оставалось времени для прогулок, на которых прежде законоучитель Коларж втихомолку информировал его о настроении учителей. Поэтому окружной начальник попросил почтенного пастыря безо всяких церемоний приходить к нему в любое время прямо в канцелярию. Ведь именно ныне, когда близятся грозные и решающие события, все верноподданные Габсбургской империи должны держаться сплоченно и поддерживать друг друга.

Законоучитель уже несколько раз побывал у начальника, который обычно сидел один, в обществе своего песика Перлина. Но сегодня вечером он застал у Гейды только что назначенного командиром полка полковника Оскара фон Фогельзинга.

О, эти почтенные господа, собственно, уже давно знакомы! Ведь Фогельзинг служил тут еще лейтенантом, да, да, здесь, в Ранькове, он начинал свою карьеру.

Правда, он прослужил недолго и вскоре подал рапорт о переводе в другое место. Дело в том, что здесь произошел пренеприятный инцидент: какой-то пекарь, явно нетрезвый, кинулся на лейтенанта с железной палкой — как раз когда молодой офицер на рассвете возвращался с дежурства к себе на квартиру. Ну, конечно, блестящий фехтовальщик Фогельзинг легко отразил нападение. Этот остервенелый шовинист-чех почти не пострадал, отделался царапиной, но в городе начались толки, и лейтенант, чтобы не возбуждать национальных распрей, не стал требовать публичных извинений, а просто попросил начальство о переводе к венским егерям. Правда, ждать ему пришлось долгонько, несколько лет. Молодой, неискушенный офицер Фогельзинг тогда еще, разумеется, не знал, что генеральный штаб в Вене непоколебимо придерживается единственно правильного принципа — не уступать общественному мнению гражданского населения. Армия никогда и ни в чем не должна считаться с настроениями улицы, и особенно с требованиями славян. До чего бы это довело!

— Будем откровенны, — сказал новый начальник гарнизона, — большинство подданных нашей славной монархии, в том числе немецкие рабочие низы и всякий социалистический сброд, настроены против правительства и считают, что налоги на военные и церковные нужды — это бог весть какое тяжелое бремя. Могу вас заверить, господа, — продолжал полковник, — что мне никогда в голову не приходило, что я вернусь в город, граждане которого проявили ко мне такое недружелюбие. Мне и не снилось, что я понадоблюсь его величеству и отчизне именно здесь... Командовать чешским полком в самом сердце Чехии, да еще в переломный период, когда Австрия меняет политику и стремится к войне, — это господа, нелегкое дело. Но я спокоен, потому что уверен в себе, полагаюсь на свою твердость и решительность и ни минуты не сомневаюсь, что сумею быть хозяином положения, что бы ни произошло в Ранькове.