Пламя и ветер - [163]

— Ада, — сказал он, — была единственная актриса, которую я глубоко уважал. Какой она была талант! Вы на нее немного похожи, — он повернулся к Гавлиновой, — фигурой, цветом волос. Такой же нос, голубые глаза... Ада, моя единственная привязанность в жизни, умерла. Вдруг стала худеть, гасла, гасла и угасла, как свеча на ветру. Чахотка! Смерть застигла ее в Некмержи, в каком-то сарае, на соломе. Никто из тамошних жителей не согласился приютить умирающую у себя в доме. Я вез ее в больницу на телеге, в снег, в мороз... и не довез! Ах, какой она была талант, какой талант! Короткая жизнь, но прекрасная, — я и мои коллеги знали это. Ада была швейкой, работала в Збраслави, по воскресеньям ездила пароходиком к родителям, в Прагу. На набережной ее увидел наш поэт, величайший поэт всех времен, и подарил ей розу. «Прекраснейшей девушке — прекраснейший цветок» — так он сказал. И тогда в швейке, простой и скромной девушке Аде Чермаковой, дочери токаря, вспыхнула любовь к искусству. Она декламировала «Эклоги» и песни, ходила как во сне, поступила в труппу Царды-Кветенского. Там я ее узнал, полюбил, мы вместе ездили по Чехии. Ада всем нам дарила улыбки, счастье, поэзию жизни. Розу Врхлицкого, желтую, засохшую, она носила с собой как талисман. Уже близка была весна, казалось, она вот-вот наступит, — совсем как вчера! Мы ехали дорогой, которой когда-то, разумеется, летом, ехал и Тыл, в последний раз в своей жизни. Ада захворала, слегла, ей стало очень плохо. Я остался с ней, труппа поехала дальше, им нельзя было задерживаться. Остановился я с Адой в деревне, хотел отправить ее в больницу, но мы доехали только до Некмержи, а там, к утру, — был вот такой же день, как сегодня: снег, мороз, — к утру ей стало совсем плохо. На рассвете Ада попросила, чтобы я вынул из сумочки чайную розу, что лежала там завернутая в шелковый платок. Она прижала розу к сердцу, еще раз улыбнулась и прошептала тихо-тихо, как журчит ручеек на лужайке: «Поэзия!» Ее лицо, — прочувствованно продолжал Сойка, — ее уже застывшее лицо было похоже на увядшую розу или на солнце, заходящее с улыбкой. За эту улыбку, с которой Ада ушла из жизни, тысячекратное спасибо великому чешскому поэту.

Все сидели не шевелясь. Быстро смеркалось, в сумерках словно гасла белизна падающего снега.

Наконец Сойка встал, глаза у него горели.

— Да, в жизни нашей все идет одним чередом: действительность сменяется мечтой, мечта — действительностью. Всегда мы гонимся за химерой и, едва поймаем ее, она тает у нас в руках. Мы бежим от жизненных невзгод, ищем лучший, прекрасный мир и не находим его. Может быть, Аде это удалось, она была исключением. Может быть, она нашла его в любви и смерти. Никогда я не знал прежде, что любовь и смерть всегда рядом!

Совсем стемнело.

— Извечны поиски рая, — сказал в темноте Грдличка.

— Извечны поиски счастья, — повторил Петр.

— Счастливы, наверное, только ангелы, — вздохнула Гавлинова.

— А я не хотел бы быть ангелом! — воскликнул Сойка. — Ангел! Что такое ангел? Какое-то бесполое создание. Самая мысль об этом приводит меня в содрогание Если бы мне предстояло родиться снова и фея судьбы спросила меня, кем я хочу быть, я ответил бы: «Человеком!» Человеком с вечно истерзанным, истекающим кровью сердцем, но человеком и актером, господа, актером! Чешским актером! В Национальном театре? Нет, пусть даже в бродячей труппе Царды-Кветенского!

— А как вы ее похоронили, бедняжку? — спросила Милада, вытирая слезы.

Сойка махнул рукой, что-то пробурчал и надел пальто и цилиндр.

— Выпейте еще глоток, — услужливо предложил художник.

— Чаю? Не хочу больше чаю, не могу, у нас нет ни минуты, милый юноша.

— Тогда хотя бы капельку рома. — Грдличка поднял бутылку.

— С удовольствием.

— Ради бога, не задерживайтесь, мы опоздаем! — встревоженно сказала Гавлинова. — Нам попадет.

— Наивная, кто вам это внушил? — осведомился Сойка и, сняв цилиндр, взял в руку рюмку.

— Вы же сами только что сказали, что нам надо торопиться.

— Запомните, девочка, начинающая актриса, старый комедиант никогда не опаздывает, он задерживается, и коллегам надлежит подождать. Разве могут они играть без него? Итак, не торопите Артуша Сойку! — Он повернулся к Грдличке: — Эту капельку пью за ваше здоровье, дорогие друзья. И до свиданья!

Грдличка и Хлум проводили гостей на крыльцо и смотрели им вслед.

— А не сочинил ли Сойка всю эту историю с Адой? — вдруг спросил Грдличка. — Как вы думаете, Петр?

— Если и выдумал, все равно, это звучало правдиво.

— Как так? Не понимаю!

— Если даже это выдуманная история, она прекрасна, трагична и полна правды жизни.

— Жизни? Что ты говоришь! Ведь главным в его рассказе была ее смерть. А похороны? Он почему-то не захотел рассказать о них. Разве это не подозрительно?

Но Петр, видимо, не соглашался с художником.

— Поэзия! — прошептал он, глядя в снежную мглу, скрывшую эту странную пару, едва они отошли на несколько шагов. Словно за ними опустился занавес.

Глава девятнадцатая

1

Кто сказал, что жизнь Ранькова бесцветна, однообразна?

Женщинам, когда они встречались в мясной и хлебной лавках, у сапожника и портного, мужчинам в распивочных, трактирах, у Фассати, всегда было о чем посудачить. Под застойной, серой поверхностью будней все время происходили какие-нибудь события.