Пламя и ветер - [161]

Милада снова закурила и переводила взгляд больших глаз с Сойки на художника. Сколько ему лет? Двадцать четыре, двадцать восемь? Интересный человек. Есть ли у него любимая женщина? Или он, как мотылек, перелетает с цветка на цветок? До сих пор среди ее знакомых не было художника. А где же его картины? Что он пишет, пейзажи или портреты? Какие у него красивые волосы! А тот, другой, он студент? Не интересный. И как одет— костюм словно со старшего братца!..

Милада снова закурила и прислушалась. О чем, собственно, говорит Сойка?

— ...Но оставим это. Зачем бередить старые раны, поговорим лучше о супружестве. Для семейной жизни рожден не каждый. Особенно наш брат актер, перелетная птица, как назвал нас мой старый друг Карел Желенский, актер Национального театра. Человек искусства — я говорю не только о бродячем комедианте — не создан для семейной жизни. Жена, супружество, дети — это бремя, которое мешает взлету. Понимаете, господа, взле-ту!

— Верно! — с увлечением подхватил Грдличка. — Если художник хочет целиком отдаться творчеству, на семейную жизнь у него не останется времени. — Он с улыбкой посмотрел на Гавлинову. — Разве что если взять невесту с большим приданым, дочь помещика, или богатого мясника, или преуспевающего ресторатора.

«Он шутит! — подумала Гавлинева. — Он шутит, этот молодой красивый художник! Ах, если бы он захотел написать мой портрет!»

— Значит, по-вашему, господа, у художника нет времени на любовь? — заговорил Петр. — А по-моему... у меня, правда, нет опыта в этих делах... и я не художник...

— Как это нет опыта, молодой человек? — бархатным голосом произнес старый актер. — Не может быть, не может быть!

— Не верьте ему, — воскликнул Грдличка. — Он пишет стихи.

— Стихи? — удивилась Гавлинова.

Петр замигал, словно ослепленный огнями рампы, и сказал, что, по его мнению, именно любовь — величайший источник творчества.

— Это замечательно! — воскликнула Милада, тряхнув головкой, потом встала и подошла к Сойке.

— Пожалуйста, пан Артуш, дайте мне огня.

— Опять вам не хватает огня! — воскликнул старый актер. — И все же вы огненная натура, Милада. Я бы обязательно женился на вас, девочка, если бы вы захотели и если б я не был так стар. — Сойка не переставал смеяться. — Только на вас!

Девушка покраснела до корней волос.

— Над чем вы, собственно, все шутите? — раздраженно спросила она. — Перестаньте! — И топнула ногой.

— Отнюдь не над любовью, отнюдь не над ней, барышня. И даже не над супружеством, моя дорогая. — Сойка снова сделал озабоченное лицо, и оно покрылось сетью морщинок. — Над любовью я не смеюсь, я согласен с тем, что сказал сейчас э-э... коллега художник. Поглядите хотя бы на нашего антрепренера. Он женат, ну а любовь? Ведь он влюблен в Хмельницкую, не так ли? Почему? Да очень просто, потому что любовь и супружество — это, мои дорогие, совсем не одно и то же. Как правило, не одно и то же. По крайней мере, у нас, перелетных птиц, есть тот горький опыт, что в браке, если только жена не актриса, страдает творчество, потому что нужду терпят оба. А в нужде цветы не растут. Растут только тернии.

— Совершенно верно, — согласился художник. — Вот, к примеру, я. Разве я вправе жениться? Ведь никто не покупает моих картин. Вот если бы я получил большой заказ, как Брожик...

— Когда наступит анархический строй, художников будет содержать общество, для того чтобы они своими произведениями украшали жизнь людей, — сказал Петр с видом человека, изрекшего бог весть какую мудрость.

Собеседники не поняли, шутит он или говорит всерьез.

— А когда это будет? Через сто лет? — Актер поднял брови. — Я ведь тоже анархист, юноша. Но к чему говорить об этом! Лучше пусть... коллега художник расскажет нам что-нибудь, — обратился он к Грдличке.

Молодой художник обеими руками взъерошил волосы.

— Э-э, что рассказывать! У нас, например, писать живую натуру, особенно женскую, значит сразу стать предметом пересудов и сплетен. Здесь можно малевать только пейзажи, которые никто не покупает. Малюй для собственного удовольствия, бедняга! Пиши пейзажи и складывай их за печкой, пока она не топится. Чиновники вешают у себя в спальне олеографическую мадонну, а в кухне картины собственного изготовления! А такие снобы, как начальник податной управы, директор кожевенной фабрики, аптекарь и доктор предпочитают иностранных мастеров. Или хотя бы пражских. Обставляя дом, они покупают картины у коммивояжера известной фирмы Хладечек — серны в кустах, освещенных лунным светом, или альпийское озеро на фоне горных пиков. Зачем им раньковский пейзаж? Он у них задаром, вон там, за окном! — Грдличка закурил сигарету и продолжал, не переводя дух: — Им нужна какая-нибудь анималистическая идиллия или портрет незнакомки. А если пейзаж, так пусть он будет полон экзотической романтики. Каждому из них хочется иметь дома частицу иного мира, потому что мирок, в котором они живут, давно им приелся, он такой привычный, будничный, неинтересный. Разве мог бы я здесь прокормиться живописью? Мог бы жениться? Вправе ли я требовать такой жертвы от любимого существа? Здесь, в этом городе, где нет ни великих страстей, ни великих добродетелей, где все так серо и посредственно!