Пламенное небо - [43]

И завертелась карусель… С разворота атакую следующего, он переворачивается и падает. Уже легче. Слышу голос Мочалина:

— Машина повреждена.

— Иди на посадку в поле, я прикрою!

— Понял, выполняю.

Отбивая атаки «мессеров», слежу за посадкой ведомого. Мочалин приземляется нормально. Но тут на меня с разных сторон наваливаются три истребителя противника. Вхожу в глубокий вираж, тяну ручку на себя — в глазах темнеет от перегрузки.

Стрелка бензиномера прыгает, приближаясь к черте, за которой — критический остаток. Положение незавидное.

Фашисты вцепились в меня, как осы, жалят со всех сторон, и, кажется, никакой возможности выскользнуть. В кабине жара, я весь мокрый, в горле пересохло. А гитлеровцы все сжимают клещи, один заходит спереди, два сзади.

Вспоминается подвиг Анатолия Морозова. Его таран на встречном курсе в бою под Кишиневом. Иду в лобовую. Фашист попался заядлый — не сворачивает. Еще миг! До боли в пальцах жму на гашетки пушки и пулемета. Передо мной вспыхивает сноп огня, слышу треск и хлопанье.

Оглядываюсь назад: горящий «мессер» кувыркается вниз. Мой двигатель работает с перебоями, кабину заволакивает паром. Чувствую, что ранен.

Пока не поздно, надо выходить из боя. Пикирую к земле, на бреющем выпускаю шасси, сажусь в поле, выскакиваю из кабины. В глазах плывут оранжевые круги, земля будто ускользает из-под йог, и я падаю как подкошенный.

Сколько минут пролежал? Минуту, десять… Слышу голоса:

— Подымай его, ставь на ноги.

— Не надо, слабый он.

Солдаты перевязывают раны, я с трудом поднимаюсь. Двигатель самолета работает на малом газу. Опираясь на плечи бойцов, подхожу и выключаю. На лопасти винта большая дыра — пробоина от снаряда фашистского аса. Достаю кассету с фотопленкой.

— Передайте своему командиру, — прошу сержанта, — пусть побыстрее отправит на аэродром.

От сильной слабости подламываются ноги, и я сажусь на землю. На подводе меня отвозят в соседнее село Солодники.

От нервного перенапряжения я слег на целую неделю. Добрые, душевные люди ухаживали за мной, как за родным сыном. Временами, в полузабытьи, мне казалось, «то я снова в родном селе. Вот-вот скрипнет дверь и войдут мать, отец, сестра…

В один из дней меня навестил сержант Мочалин. Мы долго с ним говорили, обсуждали бой. Оба пришли к выводу: принимать его нам не следовало. Хотя и уклониться от боя нам было бы тяжелее, чем принять его. Мы уже научились драться с противником, превосходящим нас по численности, и потому очень трудно побороть в себе стремление дать врагу решительный отпор.

Это была моя последняя вынужденная посадка на израненной противником машине. С того дня ни одному стервятнику не удавалось повредить мой самолет до такой степени, чтобы он не подчинился мне в полете. Это была как бы та незримая грань, перевалив за которую, я добивался в последующих схватках только победы.

Наверное, многим летчикам знакомо это чувство «черты», «грани», переступив которую, они как бы переходят в более высший класс мастерства и профессионального совершенства и им теперь только «везет». Лично я ощутил это при последней лобовой атаке, в которую пошел, по-видимому, на незаурядного аса.

С каждым днем нарастало напряжение воздушных боев. Никто никому не хотел уступать. Лобовые атаки участились. Противник изо всех сил цеплялся за прежние позиции, но мы понимали, что за этим наступит перелом в нашу пользу.

Бои под Сталинградом продолжаются. Впереди — и новые горькие утраты, и победы. Летчики будут равняться на моих боевых товарищей, бывалых, закаленных воздушных асов Лавриненкова, Амет-Хан Султана, Рязанова, молодых пилотов Погорелова, Лещенко, Борисова… Последнее время количество сбитых моими товарищами вражеских самолетов значительно возросло. Я не считался лучшим, но и у меня на личном счету 9 фашистских машин.

И хоть как тяжело бороться за преимущество в воздухе, наши успехи налицо.

Долго не мог уснуть…

Из Солодников попадаю в госпиталь, а оттуда в свою часть. Самолет, на котором я совершил вынужденную посадку, доставлен в полк и отремонтирован.

Первым встречает меня Миша Погорелов.

— Мы уже думали: переведен в пехоту… — шутит он и внимательно осматривает следы нового ранения возле правого уха.

— Да… — удивляется он. — Бронированная у тебя голова, Ванюша. Выдержала удар не только сзади, но и лобовую атаку…

Миша улыбается, буйные кудри вьются из-под шапки-ушанки, и я откровенно любуюсь им. Красивый парень! Поскрипывая новыми сапогами, навстречу бежит Володя Мочалин. В мое отсутствие он уже летал на боевые задания с другими летчиками, успешно их прикрывал, но о нашем бое помнит со всеми подробностями. Считает, что я спас ему жизнь, прикрывая на посадке. Подходят Иван Возный, Яков Спирин, Григорий Письменный, Алексей Флейшман, старший техник эскадрильи Алексей Мельников, Алексей Ермоленко, моторист Макар Ухань, мастера по вооружению — Прокофий Левченко и по кислородному оборудованию — Амет Асанов. Улыбаются, рады, как брату, поздравляют с возвращением. Почему-то не вижу Амет-Хан Султана. К его шуткам мы привыкли и считали их неотъемлемой частью полкового быта. Один техник как-то пошутил: «Полк без Амет-Хана — что свадьба без музыки».