Плацебо - [51]

И вот, нам говорят, что мы едем в Галерею. Будем знакомить телезрителей с искусством. Нонсенс! Знакомят с искусством обычных людей, не художников… Нас. Невероятно. Они пытаются воплотить концепцию белого шара с помощью своего шоу для мамаш и пубертатных девочек.

Нула постаралась на славу. Напялила зеркальный комбинезон на голое тело, так что всем казалось, что у нее из подмышек растут фонарные столбы или чьи-то головы. На ногах у нее плотные темно-синие бахилы.

– Мы с вами идем в храм чистого разума, – объявляет Нула, – не забудьте помыть руки перед тем, как прикасаться к искусству!

Вальтурис захохотал.

– А лучше наденьте перчатки.

Добрались мы в Галерею на автобусе. Мы ехали очень долго, но слишком быстро оказались на месте. Рядом со мной сидела Флор, и рот у нее не закрывался. Она предпринимала неловкие попытки завязать со мной хвалебный диалог, а я не хотел всех этих разговоров, я начал пялиться на ее ключицы.

– Как черные перепонки, да? Черные перепонки доисторических птиц, – Флор смотрела на меня, закусывала свои и так искусанные губы и пыталась вытащить из меня человечность, – уродливые, да?

Я знал, что она ненавидит свои ключицы, ненавидит черный, однажды она съела столетнее черное яйцо, и решила, что превратилась в птицу, несущую смерть. Флор волновала тема смерти, она видела смерть во всем и именно поэтому так любила жизнь.

– Уродливые, – я ответил, – ты лучше пой, Флор, пой со всеми Гимн Радости.

Флор уткнулась в свои скрещенные пальцы и замолчала. Ее ключицы не были уродливыми, они были опасными. Я плел свое экзистенциальное кружево из тоски, зависти, амбициозности и ее черные-совсем-не-черные ключицы были вязальными спицами, которые могли превратить мое кружево в уютный зимний шарфик. Смерть от холода наступает из-за иллюзии тепла, уютные шарфики, работа в офисе, хвалебные диалоги и леденящий ужас от того, что мои песчинки тают. Мое время тает. Постоянные партнеры создают иллюзию бесконечности, но никто не сможет отменить песочную казнь. Все, что у меня есть, – текущий момент и ни одного способа зафиксировать вечность, кроме карандаша и бумаги. Но карандаши и бумага давно перемолоты духом времени, искусство вечно, жизнь коротка, поэтому Галерея находится в общественном туалете. Жизнь вечна, искусство временно, любой желающий может убедиться. Добро пожаловать, вход свободный, всего 50 доброталонов…

Когда едешь на встречу с самим собой – ключицы вызывают раздражение. Раздражение вызывает вину, а вина вызывает желание помочиться в эмалированную раковину при входе в святую святых – Галерею. Все закономерно. Что бы я ни почувствовал – рано или поздно настанет время помочиться, а что бы я ни создал, это не более, чем украшение для общественного туалета с дорогущим входом. Вот что такое вечность. Туалеты существуют, пока их не сносят бульдозеры, а идеи – до тех пор, пока кто-нибудь не платит за вход.

Мы вышли из автобуса и выстроились в очередь. Перед посещением Галереи предстоял медосмотр. Галерея представляет собой продолговатое одноэтажное здание, вытянутое буквой «П» вокруг искусственного озера. Над главным входом возвышаются огромные буквы WC из воздушных шариков. Возле узенькой стеклянной двери стоит десятилитровое ведро с дротиками. Красная стрелка на двери указывает вверх. Вход прегражден двумя идентичными прозрачными кабинками, на которые нанесен черный рисунок: змея обвивает ножку чаши.

Я никуда не тороплюсь. Неспешность – единственное спасение. Апатия – лучшее лекарство от перевозбуждения. Мы так или иначе попадем в Галерею, там будут художники, возможно, у нас состоится разговор…. Так что можно просто подождать.

Фатус исчезает за правой дверью, рожа у него больно довольная, это раздражает. Моя очередь. Я вхожу без стука и оказываюсь во тьме. Через некоторое время зрение адаптируется, и я могу различать очертания. Тогда включается резкий слепящий свет.

Коротышка-доктор с двумя седыми косичками прыгает возле меня и светит лазером мне в лицо.

– Я ваш офтальмолог сегодня, – тараторит мужичок, – я проверю ваше зрение.

Он обхватывает руками мое лицо и прижимает щеки к носу.

– Ууу, ты не из щекастых! – хохочет он. – Скуластый парень! – прыгает вокруг меня на одной ноге, заглядывает с помощью длинной трубки с фонариком на конце в мой зрачок, цокает языком, делает колесо и приземляется на руки.

– Теперь проверим рефракцию! Сюда смотри! – верещит он и бьет меня длинной указкой по лбу.

Я смотрю на большое полотно на стене напротив меня. Большие и маленькие черные буковки теряются на красно-зеленом фоне, в отчаянии скачут и наконец меркнут.

– Какое слово ты видишь? Какое? Какое? – беснуется доктор.

Я силюсь различить слово. На красной части вижу букву «т» и рядом с ней каких-то азбучных калек, какие-то обломки букв, но не буквы. На зеленом фоне отчетливо различаю «л», «н».

– Т, л, н, – выдавливаю из себя я, нахмурив лоб и пытаясь рассмотреть получше, – тлен, выходит…

– Тлен! – кричит коротышка и колотит меня указкой по лбу. – Какой еще тлен?! Т! – он не унимается, и я уже думаю, как бы отобрать у него чертову палку. – А! Л! А! Н! Т! – коротышка брызжет слюной, которая попадает мне на нос. – Талант! Ты неправильно фокусируешь взгляд! Ты фокусируешь взгляд не на том! Средняя точка фокусных расстояний находится позади сетчатки, это гиперметропия. У тебя гиперметропия мышления! Талант, а не тлен! Ты неправильно фокусируешь взгляд!