Питирим - [6]

Авраамий ответил:

- На что надеются они? На веру. Но, хотя и старая вера, но не опора. Царь тоже почитает веру и церковь, но есть к тому же у него и войско, и фискалы, и сборщики податей. У него государство, и у царя своя дорога... и ведет она к власти, обогащению помещиков, а к нашему закабалению. Дворяне, военные, попы и Питирим в оном же скопище пошли по этой дороге, и всем им она сулит счастье... У них цель, которая для них превыше бога. И коли ее нет у раскольников, то и жить им, горемычным, незачем. Одной верой и богомольем не спасешься. И беглых, странных людей, всех дерзких и непокорных мы не должны гнать от себя, ибо они тоже ищут свою дорогу. И найдут. Найдут... Вот и надо просить Софрона, раз человек такой нашелся. Пускай идет в атаманы. А мое дело благословить вас...

Филька вскочил на пень и крикнул, сложив ладони трубкой:

- Слышали, братья? Старец Авраамий благословляет нас. Его можно слушать... Ему можно верить... Старец Авраамий благословляет Софрона на атаманство. Идите спокойно к своим очагам, получив благословение старца Авраамия. Помните, братцы, царевич ждет нашей подмоги.

Сняли мужики шапки и низко поклонились "лесному патриарху", который благословил их двуперстно. Лицо его было суровое, решительное...

После этого "лесной патриарх" собрал в избе у Демида мужиков и рассказал им о том, что крестьянам на Руси день ото дня становится хуже. Прошел он длинный путь из Питербурха и до Керженца и много видел крестьянского горя. Что ни день, царь издает все новые указы, еще более тяжкие, еще сильнее закабаляющие народ.

- Тяжким бременем, - говорил он, - легла на крестьян введенная царем "подушная подать". Много ли или мало ты пашешь земли, а может, и ничего не пашешь, а плати с каждой живой души царю подать, да еще собирать-то эту подать царь-государь возложил на самих же помещиков, а ежели где оную подать не соберут в срок, туда царь посылал своих солдат, чтобы наказывать крестьян.

- А помещики, - говорил, сверкая горящими от негодования глазами "лесной патриарх", - потеряли совесть и обратились как бы в кровожадных, ненасытных зверей, стали, словно скотом, торговать на рынках людьми... А когда царю стало о том известно, он наказал помещикам, коли нельзя того пресечь, то продавали бы крестьян не врозь, а целыми семьями... Пожалел волк кобылу - оставил хвост и гриву! То-то по его доброте в некоторых местах, вместо четырехдневной барщины, помещики принудили крестьян к ежедневной барщине... На себя-то мужику и некогда работать, а станет жаловаться на горькую долю помещику, так задерут на конюшне батогами...

Мужики слушали "лесного патриарха", и лица их становились темнее тучи. Что делать? К гулящим пристать?! Но и тут Авраамий невеселую весть сообщил:

- Вышел-де приказ царя всем вольным, гулящим людям приписаться к помещичьим дворам, чтобы они отыскали себе господ и стали бы крепостными душами, а не то ждут их тюрьмы и плети... И на воле мужику жизни не будет, так и этак - от помещичьей власти никуда не денешься. Вся их власть!

Наслушавшись этих рассказов, бабы подняли плач, а глядя на них, заревели и ребятишки.

- А все-таки покоряться царю не надо! - закончил свою речь Авраамий. - Подай, господи, Софрону победы над врагами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В избе сплошной писк. Трудно разобрать, кто кого пересиливает: крысы ли кур, куры ли крыс, малыши ли тут первенствуют, - не поймешь.

При появлении Демида лежавшая на печи женщина простонала.

- Ты чего там, мать? - отозвался на стон Демид и прикрикнул на детей: - Не шумите! Я вас!..

Ребята рассыпались по углам.

- Кто там? - спросила больная чуть слышным голосом.

- Это я. Завтра в Нижний диакона повезу.

- Ох, ох, ох!.. Как же мы-то!.. Опять приходил староста... Замучили...

- А у нас кабана увели! - озорно выкрикнул малыш лет шести.

- Чего это он, мать, тут брешет?..

Охая и произнося молитвы, поднялась на печке жена Демида с кучи тряпья. Лицо ее было красное от жара. Глаза мутные.

- В Макарьев повели, в монастырь. Не послушали никого... Куда тут!

- У меня от игумна бумага...

- Говори-ила я... Ох! Ох! Моченьки нет! Не послушали...

Мальчуган заревел. Веселье его исчезло. Демид бессильно опустился на скамью.

- Если бы да на меня - топором бы засек его, а не отдал бы...

Ответа с печки не последовало. Там слышались только стоны больной.

Двое ребят прижались к отцу, дергая его за кушак.

- Буду в Нижнем, пожалуюсь губернатору.

На печке затихло, только слышалось частое, больное дыхание жены.

Около печки возилась старшая дочь Демида, двенадцатилетняя Таня. Напрягая свои силенки, она ворочала громадный горшок с пареной брюквой, готовила обед на семью.

"Жаловаться?.." - сказал про себя Демид и покачал головой, как бы не доверяя себе. И на самом деле показалось неправдоподобным его намерение искать защиты у губернатора. Пожалуй, вместо помощи-то в острог запрячут. Бывали и такие случаи. Убить? Кого? Догнать чернецов в проселке и их топором? Вернуть кабана обратно? Тогда и вовсе пропадет вся семья, да и виноваты ли чернецы? "Тоже народ подневольный, из нашего же брата", подумал с тоскою Демид. А кабана-то берегли к зиме. Есть теперь будет нечего. Запасенного ни крошки, а земля-то вся монастырская - и много ли один заработаешь со "святых отцов", когда семья сам-восемь?