Маленький толстяк отворил дверь на стук, а Баранов побежал отпирать жене, крикнув: «Познакомьтесь: Трохимов, Громов».
— Стариной увлекаетесь? — спросил Громов, подводя меня к бюро. — Как не увлечься. Вы смотрите, как они, сукины дети, умели фанеру обделывать. Да теперешний столяр десять раз, извините, в уборную сбегает, а такого лаку не наведет. А ящиков сколько. Сегодня весь хлам из них выгреб.
Я вздрогнул. На одном конверте увидал я свое имя и фамилию: «Алексею Павловичу Трохимову».
— Откуда этот конверт?
— А это тут было письмо… Я его отдал господину Баранову… Какое-то послание любовное. А вот, взгляните — вазочка. Китай!
Я сунул конверт в карман, сказав:
— Позвольте взять на память о знакомстве!
— Идем чай пить, — сказал Баранов, — Соня пришла. У нас есть глюкоза. Зайдете?
— Нет, — сказал Громов, — у меня делишки.
— Все делишки.
— А как же! Детишкам на молочишко.
Сонечка очень приветливо отнеслась ко мне.
Я с любопытством на нее поглядывал, но решительно не замечал в ней даже никакого смущения. Уютно было сидеть за столом со счастливыми людьми и вспоминать счастливое прошлое.
В тот день я возненавидел свою комнату.
«А счастье было так возможно!».
Через несколько дней я опять пошел к ним. Та же история — чай и счастье. И в ней никакого сожаления.
Дура! Ну, почему, почему тогда не послала письма?
— Кстати, — сказал Баранов, — сосед говорил, что ты взял конверт от того письма…
— Да, я взял, хотел тебе передать и забыл…
— А где же он?
— Потерял.
— Ну, вот. Но он-то, дуралей, не прочел, что ли, фамилии?
— Там было много всяких бумажонок.
— Да оно и лучше. Я от него историю эту скрываю. Не для его мозгов.
Мне показалось, что Сонечка чуть-чуть покраснела. Я поглядел ей в глаза, желая пробудить между нами хоть романтическую близость. Но она повела носиком и с таким самодовольным обожанием поглядела на мужа, на глюкозу, на самовар, что я почувствовал злую зависть.
— Жалко, что нет конверта!
— А вот пустой конверт. Уж если тебе так хочется еще раз убедиться в своем счастье, попроси Софью Александровну написать на нем обращение.
— Что ж! А, Сонечка, напиши.
И он довольно рассмеялся, когда Сонечка, решительно и неодобрительно поглядев на меня, написала:
«Ивану Петровичу Баранову».
Он смачно поцеловал ее. Она отстранилась, покраснев, но не потому, чтоб ей неприятен был поцелуй, а стесняясь меня. О, лишь бы я ушел! Уж они нацелуются! Во мне закипело.
Когда мы простились и он уже хотел запереть за мною дверь, я вдруг сказал:
— А! Вот! Я нашел и оригинал конверта.
Я вынул из кармана конверт, сунул ему в руку и ушел, не оборачиваясь. Больше я с ними не виделся.
1927
