Письмо с которого все началось - [6]

Остановиться пришлось лишь в самую темень. Луна была в ущербе, и разглядеть даже собственную руку было сложно. Последний час я вела жеребца под уздцы в надежде найти стояночный колодец, их иногда выкапывали вдоль главных трактов, но не повезло. Плюнув на все, я решила расположиться тут же на обочине. На ощупь переседлала коня, а после слила всю имеющуюся воду в походный котелок, чтоб напоить его, сама же как-нибудь перебьюсь, не впервой. Все равно, едва только забрезжит рассвет, и в серых сумерках можно будет хоть что-нибудь разглядеть, снова тронусь в путь.

Усевшись недалеко от дороги, я стала ждать утра. В голову полезли разные мысли, не давая задремать. Они крутились вокруг одних и тех же вопросов, прогоняя сон. В итоге промучилась всю ночь, для себя так ничего и не решила. Что ж, настоятельнице о поездке буду докладывать как придется – как Бог на душу положит.

Лишь только стала видна дорога, я тронулась дальше. А едва подсохла роса, и вовсе свернула с главного тракта и углубилась в поля.

Кстати, погони за мной не было, а может мы разминулись.

До монастыря я добралась за полторы седмицы. Торопиться было опасно, но и излишняя задержка могла вызвать подозрение. Возвращалась я через крупные города, надеясь в случае чего затеряться в толпе. Ночевала на постоялых дворах, а не в госпиталях, как того требовали правила. (Госпиталь – единый комплекс, включающий в себя гостиницу для паломников и служителей церкви, лечебницу, лавки с беспошлинной торговлей для приближенных к церкви купцов).

Однако особой суеты мой приезд не вызвал. Ополоснувшись с дороги, я быстро отчиталась о доставленном пакете перед секретарем матери настоятельницы – старшей сестрой Иеофилией, и, стараясь более не попадаться ей на глаза, занялась своими повседневными обязанностями. Правда, избежать вызова к матушке все же не удалось. На следующее утро, когда я проводила разминку после заутрени, мне было приказано явиться к ней. Пришлось прерваться.

Поскольку матушка ждать не любит, я коротко поклонилась другим сестрам, что рядом отрабатывали бой в парах, а затем поспешила к краю площадки, где меня уже ждала юная послушница с тазом в руках. Наскоро ополоснула вспотевшее лицо, промокнула поданным полотенцем, и заторопилась к настоятельнице.

Путь от учебной площадки до кабинетных покоев неблизкий, мне даже пришлось пробежаться. Уже на бегу поправила малый покров, заправив выбившиеся во время тренировки пряди волос. (Малый покров – головной убор в виде платка, концы которого соединяются сзади, довольно короткий, чтобы не мешать во время тренировки.) Наша настоятельница не терпит нерях и поэтому неустанно нам вдалбливает: 'Сестра должна быть всегда опрятна, собрана, тем самым, давая пример окружающим к благочестию!' Пытаться быть на тренировке опрятной, с благочестивым выражением лица колоть соломенное чучело, это выше моего понимания. Хотя скажу честно, я все время стараюсь так делать, но мне ни разу не удалось. Сестры шутят, что послушницы со страху разбегаются, видя мою остервенелую морду. Хотя, похоже, больше со смеху.

Пролетев по аллее ведущей к жилому корпусу, я едва преклонила колени перед входом, осенила себя святым знамением, и рысцой поспешила до кабинета. Перед дверью еще раз одернула пурпуэн, глубоко дважды вздохнула и постучала. Была – не была! Все равно влетит за тренировочный вид, но переодеваться в рясу времени попросту не было. (Пурпуэн – прочная одежда из плотной натуральной ткани, подобной нашему брезенту, без рукавов, притален по фигуре, одевается на рубашку.)

– Входи! – раздалось из-за двери; я преступила порог, как в ледяную воду прыгнула.

– Слава Господу нашему.

– Во веки веков. Входи, дочь моя, – поприветствовала меня мать, сидя у окна в своем любимом кресле и перебирая в руках розарий. (Розарий – четки, состоящие из заключённых в кольцо пяти наборов из десяти малых бусин, чередующихся с одной большой, и конца из трех малых, затем одной большой бусины и креста.)

Кабинет был небольшой и аскетичный. В высоких шкафах стояли фолианты со святыми писаниями, какие-то папки лежали вперемешку со свитками. Но во всем этом наблюдалась своя гармония и порядок. Посередине комнаты стоял огромный стол, заваленный стопками бумаг, по обе стороны от него – жесткие стулья. На полу и стенах никаких ковров или панелей из драгоценных пород деревьев, лишь простой серый камень. Единственное послабление – большое мягкое кресло перед узким окном, в котором матушка любила сидеть в часы размышлений.

Я аккуратно присела на краешек стула.

– Ну, рассказывай! – велела настоятельница, продолжая смотреть в окно.

– Я отчиталась о доставленном пакете старшей сестре Иеофилии, матушка, – сдавленно начала я, склонив голову и глядя в пол.

– Об этом мне уже доложили! – в голосе настоятельницы прорезались стальные нотки.- А теперь хочу услышать от тебя, дочь моя! – начинается…

Мне хотелось быть как обычно невозмутимой, но, душа ушла в пятки, и никак не хотела возвращаться на место. Я подняла глаза, теперь настоятельница смотрела на меня. Наша матушка – женщина весьма крупная, немалого роста и телосложения, облачена в рясу коричневого цвета, подпоясанную черным ремнем, на котором с боку висел положенный ей по сану чекан. На голове у нее белый горжет, а поверх – покров того же цвета что и ряса, но с белой каймой по контуру. (Чекан – некое подобие кирки, малый топор с узким вытянутым лезвием, предназначенный для пробивания доспехов за счет малой площади ударной поверхности. Горжет – головной убор, закрывающий плечи, оставляет открытым только лицо, одевается под покров. Покров – головной убор в виде платка длиной по колено).