Письмо на панцире - [5]

В ту тёплую крымскую ночь окна артековских спален были раскрыты и дежурный видел, как спали дети. Щёки их тоже были румяными, как утреннее небо. Ровное дыхание детей чуть слышно, будто шелест моря в безветренную погоду…

В ту ночь был полный штиль, а в предутренние часы как-то по-особому притаилась природа. Дети посапывали чуть-чуть, и дежурный слышал их, потому что вокруг было такое безмолвие и такое спокойствие, какое возможно только в предутренние мгновенья: ночные птицы прячутся от света по чердакам и тёмным углам, а весёлые дневные птахи ещё не проснулись.

Оглядев спальни, дежурный сказал:

— Спят.

Он произнёс это вслух, сам себе, потому что когда человек дежурит ночью и ему не с кем говорить, он, случается, говорит сам с собой.

— Спят, — повторил дежурный и добавил: — Всё хорошо. Пойду к морю. Сегодня новая смена купаться пойдет…

Новая смена не пошла купаться. В море уже была кровь Севастополя, который фашисты бомбили в самые первые минуты войны.

На артековской пристани, где были вывешены разноцветные флажки по случаю артековского праздника, вдруг громко и резко зазвенел колокол громкого боя. Это Витии отец, радист корабля севастопольской обороны, разбудил радиосигналом тревоги всё побережье Крыма. Да и воевать ему довелось по всему Крыму…

В незабываемое воскресенье сорок первого года артековских мальчиков и девочек подняли с постелей в сумерках рассвета. Строем повели в столовую, хотя трава была ещё мокрой от росы, а солнце только-только поднялось над горизонтом.

Дети протирали глаза, зевали и спрашивали:

— Что случилось?

Но ещё чаще они задавали вопрос:

— Где наш вожатый?

В первые же часы войны многие вожатые Артека пошли на фронт, а вернее сказать в военкомат, чтоб получить назначение в армию. А спустя несколько дней артековских детей отправили в Москву и в другие города нашей страны. Как изменились лица детей за одну только неделю! В те годы у них были белые панамки, из-под которых выглядывали озорные весёлые ребячьи глаза. Теперь глаза эти казались большими — в них была грусть и решимость. За несколько дней дети повзрослели. Им пришлось услышать вой сирены, грохот пушек и взрывы бомб.

Фашисты погасили радость в глазах детей. Вчера ещё весёлые артековки и артековцы стали детьми войны.

Безлюдно стало в Артеке. Хозяевами пляжа стали чайки.

ОДИН ПРОТИВ ТЫСЯЧИ

Отец Виты — радист Иван Павлович Яшков — начал службу в Севастополе ещё за год до начала войны. Но о войне в Севастополе говорили часто, ведь ещё за сто лет до Великой Отечественной тут была война; не одна, а несколько держав напали тогда на Севастополь целой армадой кораблей. Только вся эта армада, а вернее, весь этот военный флот врагов из России так ни с чем и ушёл. Враги не смогли захватить нашей земли, даже самой малости, зато от метких выстрелов наших бомбардиров они недосчитались многих из своего войска.

Окружённые полукольцом военных судов, севастопольцы бились, пока бились их сердца. Раны в счёт не шли. Бьётся сердце, жив боец — значит, стреляет по врагу. И в ряду этих героев-севастопольцев был писатель Лев Николаевич Толстой.

Когда Иван Павлович в первый раз рассказал об этом Вите, та удивлённо спросила:

— Как же так, папа? Толстой же старенький был. А ты говоришь — стрелял.

Папа смеялся:

— Старый, говоришь?

— Ага.

— А я, Вита?

— Ты ещё не старый.

— А какой?

Вита внимательно посмотрела на отца — так, будто увидела его в первый раз.

— Ты не старый.

— Молодой?

— Нет.

— Какой же?

— Средний.

— Ну, правильно, Вита. Я, можно сказать, среднего возраста. Я буду ещё старым. А молодым, Вита, был, это уж точно. Нет такого человека, который бы молодым не был.

— Нет.

— Вот так же и Толстой. А ты его только по картинке знаешь — в рубахе, руки за поясом и борода чуть не до пояса. Так это, Вита, Толстого стареньким нарисовали. А до этого Лев Николаевич тоже был среднего возраста, а ещё раньше и совсем молодым. Тогда-то молодой Толстой и воевал в Севастополе. Был боевым офицером.

— Поняла. Только я не поняла, как это раненые воевать могут. Им больно, у них кровь льётся, они слабеют.

— Ты правильно понимаешь. Но бывает такое, что против всяких правил. На войне это особенно часто случается. В то время, когда Лев Николаевич воевал, рассказывают, сражённые матросы возвращались по ночам к своим. И к рассвету снова шли в бой. Врагов это так пугало, что они бросали сабли, ружья, пушки и стремглав бежали с поля боя.

— Это правда? — Большие глаза Виты делались ещё больше. Она прикусывала нижнюю губу.

— Сто лет назад я в Севастополе не был. А говорю то, что рассказывали. Всяко могло быть. Наши надругаться над мёртвыми врагам не давали и раненых уносили с поля боя. Может, было такое, что враг выстрелил в нашего солдата, увидел, что тот упал, и решил, что убил русского солдата. А ночью этого раненого унесли, перевязали, забинтовали, лекарство дали, и, глядишь, к утру тот самый солдат, которого враг убитым считал, снова в бою. И слух прошёл среди врагов, что возвращались убитые матросы по ночам к своим. И снова дрались, хоть и кровь на них, и бинты, и раны…

Вита задумывалась и гладила волосы, как делают это после мытья. Волосы пружинили — их не пригладишь. Была она девочкой тонкой, узкоплечей, точно её кто-то тянул, тянул вверх и вытянул. На худом лице глаза казались особенно большими и почти всегда круглыми — чуть удивлёнными, будто поразилась Вита чему-то, что-то не поняла. А она действительно не во всём ещё разобралась, но многое хотела понять во что бы то ни стало.