Письмо на панцире - [2]

Однажды бабушка разговаривала с соседкой, не зная, что Вита уже вошла в прихожую. Бабушка говорила громко, потому что сама слышала плоховато.

И в тот раз в словах бабушки опять то же: «Чудесный ребёнок. Школьница уже, а поди ж ты — как домой придёт, сразу к Бемби. Вот не поверите: уроки вместе с ним делает. Одной рукой в тетрадке пишет, а другой Бемби своего на коленях гладит».

Вита быстро вошла в комнату как была, в пальто, и со школьной сумкой, чтобы не получилось, что она подслушивала. Бабушка тут же догнала её:

— Что ж, детка, не разделась? К своему любимцу спешила? Правильно, Виточка, он тут без тебя скучал, так скучал… Всё ждал, когда его Виточка из школы вернётся.

— Не скучал он, бабушка.

— А ты почём знаешь?

— А вот и знаю.

— Ну тогда скажи почему?

— Бемби на фабрике сделали. Он мягкий, ласковый, а скучать не может. Это только живые скучают. А он сделанный. Он же игрушка.

Почему взрослые думают, что если человек ещё не взрослый, так он совсем глупый и ничего не понимает? Это ж обидно. Нет, не всё в жизни по правде. Вот называют её чудесной, а это неправда. Говорят: «Ложись спать — вот и Бемби уже спать хочет», а Вита знает: ничего оленёнку не надо.

…Во втором классе Вита осталась без мамы. Ей тогда тоже пытались всякое говорить — не по правде. А она-то видела — все заплаканные. Не вернётся мама из больницы. И вообще никогда больше не вернётся. А есть ли на свете что-нибудь страшнее, чем ни-ког-да? И думалось Вите, что зря ей дали такое победное имя. Какие же у неё победы? Училась хорошо. Но разве жизнь в одном ученье?

Когда мамы не стало, первый год и учиться не хотелось. Хотя и ученье-то — книга для чтения и ещё таблица умножения.

Эту таблицу умножения подарила Вите мама. Таблица — вот она перед ней, расквадраченный лист картона. Вита иногда гладила эту таблицу умножения, и мамины платья, которые так и висели в шкафу, и календарь школьника, который мама подарила Вите ещё в детском саду.

В этом календаре было две странички об Артеке, но Вита тогда ничего ещё не знала о нём.

Вита могла час, и два, и три сидеть молча и вспоминать маму. Ничего в это время ей не хотелось: ни гулять, ни прыгать через скакалку. И классы, что девочки расчертили мелом на асфальте, только раздражали её. А ведь раньше во всех играх Вита заводилой была. Теперь вся жизнь как бы раскололась надвое: до мамы и после мамы.

Учиться всё равно надо было. Во-первых, не хотелось, чтобы учительница ей поблажку делала: «Ничего, Виточка, ты не волнуйся, в следующий раз приготовишь». Противно это, когда тебя жалеют.

А потом папа просил, чтоб училась: «Ты же знаешь, Виточка, как бабушка плоха. С кровати не поднимается. Только и радости у неё, если ты пятёрку принесёшь».

Вита старалась.

Расплывались чернила в тетради от солёных капель, переписывала испорченные страницы. Больше всего боялась, чтобы капли эти кто-нибудь не увидел.

В четвёртом классе Вита осталась вдвоём с папой. Не стало и бабушки.

Папа приходил с работы без четверти семь. А в половине седьмого Вита уже ничего делать не могла: только на часы смотрела и к шагам на лестнице за стенкой прислушивалась.

Часы старые — каждые пятнадцать минут отзванивали. И если шесть сорок пять отзвонили, а папа не приходил, Вите совсем плохо делалось. Ножи, вилки на столе переставляла, скатерть разглаживала, потом по комнате ходила и про себя говорила: «Ну, папа, приди, приди же, папа; папочка…»

И жалела, что нет у неё лампы Аладдина.

Папа приходил, Вита не давала ему пальто снять, положить сумку с продуктами и портфель. Она подпрыгивала и обнимала отца за шею. Папа наклонялся и целовал её…

Они понимали друг друга с одного слова.

— Кефир? — спрашивала Вита.

— Ага.

— Злюка?

Папа улыбался:

— Пошли обедать.

Всё ясно было. За кефиром была очередь. А всё потому, что сегодня у прилавка стояла та злая продавщица. Она всегда с кем-нибудь спорила или ссорилась. А то вдруг повернётся к продавщице, что рядом колбасу отвешивает, и начнёт с ней разговаривать. Но очередь не протестует — молчит. Продавщице той слово скажи — она сто в ответ. В её смену папа всегда на пять минут позже приходил.

«И почему только таких продавщиц держат?» — думала Вита и об этом тоже с папой разговаривала. Она вообще всё, о чём думала, говорила ему. И он ей. Они вместе часто маму и бабушку вспоминали. Поговорят-поговорят, и вроде бы легче становилось. Уж очень тяжко одному горе переживать. Вита, как старше стала, поняла, что кроме страшного слова «никогда», есть ещё грустное слово «одна». Только она одна почти никогда не бывала. Вот, может быть, в те минуты, когда папа опаздывал. А так всё время она была при деле: школа, работа с октябрятами, домашние заботы (правильно мама говорила, что домашнюю работу никогда не переделать), уроки. Вот и часы прозванивали без четверти семь. А там время с папой совсем быстро бежало. С девочками в классе было иногда весело, а с папой веселее. Вот кто действительно чудесный, вроде фокусника: о чём бы Вита ни подумала, всё угадывал.

Вот, скажем, Вита знала, что по четвергам у папы занятия. Он берёт толстый портфель с какими-то винтиками, шпунтиками и чертежами. И часто говорит Вите: «Парень у меня есть в кружке. Ну прямо профессор! Со второго занятия радиоприёмник собрал. Изобретателем будет, факт».