Письмо из Солигалича в Оксфорд - [25]

- И даже это нам дороже, чем им самим, задумчиво повторила Аня. И улыбнулась: - Поразительно, насколько точен этот неряшливый слог. Возьмись править - все попадает одно за другим, как костяшки домино. Хочется убрать и даже, слишком уж это по-достоевски, правда? Но тогда появится совсем другой, жесткий и враждебный смысл. И книга может угодить в костер.

- Думаете, они боятся и нашей чрезмерной любви тоже? Боятся, что мы по праву любви наложим на их камни лапу?

Их можно понять. Знаете, когда я ехала сюда на поезде, я все смотрела в окно. Граница все-таки существует, ее чувствуешь. Кончается расхристанная Русь, начинается почти по-немецки собранная земля. Вернее, из кожи вон лезущая, чтобы выглядеть собранной. Может быть, самое страшное наследство большевиков в том, что они все-таки сумели сровнять, унифицировать жизнь на таком огромном пространстве. В детстве я мечтала побывать во всех концах страны (тогда о загранице и мысли не было): в Тбилиси, Самарканде, Ереване, Владивостоке. А потом, когда такая возможность представилась, вдруг почувствовала, что начинаю уставать от однообразия. В каждом месте мне показывали какие-то культурные памятники, но они были лишены жизни. Само понятие национальной культуры превращалось в нечто отвратительное для живого человека. На окраинах империи казалось, что омертвление идет из центра, от русских. Они долго не смогут поверить в нашу с вами бескорыстную любовь к их камням. Когда-нибудь, когда у нас кончат делить доставшееся от советской власти наследство и начнут заново строить жизнь, эта часть суши станет богатой и разнообразной. Я очень хочу этого, я вообще-то оптимист по натуре. Но в последнее время у меня появляются нехорошие предчувствия. Я никогда не доверяла коммунистическим правителям, однако мне не внушают уважени и те люди, что сейчас приходят им на смену. Они не перестали дорожить, как вы сейчас хорошо цитировали из Достоевского,- они, думаю, просто не способны любить - ни свою, ни чужую землю.

- Они хотят власти, - заметил я.

- Да, слишком явные тщеславие и властолюбие, задумчиво сказала Аня. - Но это не худшее... Я больше боюсь пустоты. Со многими из тех, кто сейчас возвысился, мне приходилось раньше довольно близко общаться. Их жизнь - бесконечная аппаратная сутолока, борьба за должности, мелкие интриги. Они не чувствуют жизни, не ценят ее. То есть свою-то жизнь, свои удовольствия они, конечно, ценят и вцепились в них мертвой хваткой, но не способны чувствовать и сопереживать жизнь других, вообще жизнь как таковую. Непрерывное нащупывание лазеек, выгодных связей, каждодневные предательства. Так, за рюмкой, улаживая для себ вопрос о новой даче или загранкомандировке, они решают между прочим судьбы целых стран и народов. Карьеризм, соперничество, а то и обыкновенный каприз оборачиваются потоками крови. У нас еще не создалась общественность, котора должна поминутно сечь этих недорослей за их опасные шалости. На Западе такая существует, а у нас - нет. Мы в полном их распоряжении, и они чувствуют свою безнаказанность...

Этот разговор происходил каких-нибудь три года назад - а кажется, будто совсем в другую эпоху. Мы все в ту пору полны были живых чувств, сил и надежд.

Боже, что они с нами сделали?!.

Работая над статьей, я думал: Аню Вербину им, всем этим, не отдам. И Чаадаева с Достоевским - тоже. Придется сказать правду, даже если (как обмолвился раз Достоевский) она и покажется недостаточно либеральной.

Прежде всего нужно было разобраться с равенством. Еще недавно к нему взывали все, от генералов до бомжей. Равенство было абсолютной точкой отсчета. Народ потому и ополчился в конце концов против коммунистов, что хотел большего равенства, истинного равенства. А различные теоретики подыгрывали этим настроениям, лукаво указывая на огромную армию высокооплачиваемых управленцев и низкие заработки рабочих, на раздутый военно-промышленный комплекс, на нищету и отсталость подавляемых центром российских окраин, наконец, на спецдома, спецпайки, спецобслуживание номенклатуры, что были у всех бельмом на глазу. Лукаво - потому что предвидели, надо думать, дальнейший ход событий и никакого большего равенства (в отличие от тех, кто отдавал им свои голоса) не ждали и не хотели; многие из них вскоре пополнили ряды еще более разросшегося чиновного сословия, получив в свое распоряжение доходы и привилегии, какие их предшественникам и не снились, и стали наново крепить оборону страны и подавлять сепаратистские настроения окраин. Тут-то и вспомнили веховцев с их горькими счетами к самим себе. Оказалось, что как раз забота о равенстве (уравнительная справедливость по Бердяеву) и была первоисточником всех бед России. В обиход публицистов вошла язвительная фразочка равенство в нищете. Ему противопоставлялось тотальное неравенство. Все общество якобы заинтересовано в том, чтобы взрастить своих богачей; нищета - порок, нищие ленивы и злы, а богатые умелы, рачительны и добры...

Мыслима ли такая пропаганда даже в вашей сравнительно благополучной Англии, славящейся консервативными устоями и бесконечным уважением к собственности? И найдется ли в современном пестром мире еще хоть одна страна, во всеуслышание провозгласившая целью своего развития социальное неравенство? Дело ведь не в результате - в конце-то концов, может быть, неравенство и неизбежно, - дело в цели, которая ставится перед живыми людьми, в жизненных стимулах. Ради благополучия немногих ни одно сообщество свободных сознательных существ жить и работать не станет. А если эти немногие еще и заранее известны, если неравенство возникло не в результате свободной игры природных сил, а, наоборот, сама свобода провозглашена как раз к моменту насильственно закрепленного неравенства, то такому обществу отмерен короткий срок. Положение узника, которого перестали кормить, так и не открыв двери камеры, не называется свободой.