Письмо из прошлого - [38]

— Я не на него пялилась, а на пончики, — отшучиваюсь я, глядя сквозь витрину на склоненную голову Майкла.

— Ладно, а теперь давай пройдемся, — говорит Горошинка. — И мне плевать, хочешь ты того или нет, я выговорю из тебя все это.

И вот она говорит, говорит и говорит, и я слышу большинство из ее слов, к некоторым даже прислушиваюсь, но на самом деле думаю только о том, как бы мне вернуться туда. Вернуться к Рисс, предупредить ее, спасти и изменить для нее все. И пока Горошинка рассуждает о стратегии борьбы со всем этим, о психотерапии и внимании, я даже на минутку не могу позволить себе поверить, что все, что я вижу, лишь очередное свидетельство и симптом того, что мой мозг разрушается. Понимаете? Я просто не могу. Потому что, если я себе это позволю, выходит, все, о чем говорит Горошинка, — правда. Все, чего я боюсь. Если это заболевание и созданная им альтернативная реальность пожирает мой рассудок, значит, мне предстоит потерять все, что я люблю: мою работу и жизнь, которую я знаю.

А еще это значит, что все, каждое слово, каждая ужасная вещь, которую мама описала в своих фильмах, тоже правда. И более того — всегда будет правдой. Каждую секунду, всегда. Это всегда будет частью ее жизни и моей.

А я не могу позволить, чтобы это случилось.

И не позволю.

Глава 21

— Я выйду ненадолго, — говорю я, прихватив камеру. После того как мы с Горошинкой вернулись с прогулки, я поправила ремень на камере. Мне нравилось снова чувствовать ее вес у себя на шее — все равно что папина рука на плече. От меня не ускользнуло то, что, хоть Горошинка и звонила ему, я не говорила с папой с тех пор, как мы уехали. Я не знала, как можно будет поговорить с ним и не рассказать обо всем, что случилось, да и время неподходящее, пока нет. Горошинка права — это не то, о чем он должен узнать по телефону.

— Погоди, я с тобой! — Горошинка предпринимает титаническое усилие, чтобы встать с дивана, и я молча возношу Вселенной благодарность за сандалии, которые она носила весь день и которые в кровь растерли ей пятки.

— Мне просто нужно немного побыть одной, — неуверенно говорю я. — Совсем немного. Одной.

Она не знает, что в заднем кармане у меня лежат ключи от маминого дома.

— Понятно. О’кей. — Она явно изо всех сил старается не обижаться. — И?

— И когда я вернусь, мы поужинаем, а потом сможем сходить и посмотреть на итальянское здание, находящееся выше по улице. Выглядело оно неплохо.

— А… мы будем смотреть новый мамин фильм?

— Думаю, мы должны, — говорю я. — Чем больше мы их посмотрим, тем больше узнаем о ней.

— Луна? — Горошинка переворачивается на софе и тянется к моей руке. — Если бы была даже крошечная возможность, что ты идешь на этот гигантский мост над дорогой и хочешь сброситься вниз, ты бы сказала мне об этом, правда?

— На мост Верразано пускают только транспорт, — откликаюсь я. — И нет, такой возможности нет. И не будет, обещаю.

— Хорошо, потому что без тебя я не справлюсь. О’кей, забудь все это дерьмо, что я наплела, что всегда буду рядом и бла-бла-бла… Это ты нужна мне рядом — всегда, двадцать четыре часа семь дней в неделю.

— И так и будет, пока я жива, — говорю я. — Скоро я буду в твоем распоряжении. Я позвоню.

— Немного драматично, но так уж и быть — я купилась.

Горошинка выпускает мои пальцы и снова возвращается к этюднику, который заполняла набросками всего, что возникало у нее в голове на протяжении дня.

Я бросаю на нее еще один взгляд, прежде чем закрыть за собой дверь в нашу квартирку. А затем выхожу на улицу — бросить еще один камень в реку времени и проверить, как оставленные им круги изменят этот мир.

Глава 22

Я стою через улицу от здания, которое некогда было «Швейной мастерской Люпо», и не могу оторвать от него взгляд. Оно смотрит на меня при свете раннего вечернего солнца всеми своими темными окнами. Все проходят мимо него: люди, спешащие с работы домой; дети с мячиками под мышкой, бегущие в парк; старик, пьющий на ходу пиво прямо из бутылки. Они лишь мимолетно глядят на дом — и все. Они настолько привыкли к этому зданию и к тому, что оно постепенно разлагается и рассыхается за строительными досками и колючей проволокой, что перестали его замечать. Но оно по-прежнему видит их. Оно видит меня.

И какая-то часть меня очень хочет вновь почувствовать дрожь по всему телу, ощутить, как земля вздрагивает и ускользает из-под ног, и все остальное, что происходило со мной прежде, но в данный момент Бей-Ридж выглядит крепким, надежным и решительно реальным.

Пару минут я вожусь с ключами, пытаясь отпереть ворота, еще минуту стою у распахнутой зеленой двери с облупившейся, вздувшейся краской. Я смотрю вверх, окидывая взглядом массивное тело здания, и меня захлестывает ужас. Нет, я вовсе не боюсь увидеть Рисс, я очень-очень хочу этого. И дело даже не в том, что всякий раз, когда я оказываюсь в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, он оставляет на мне крошечный шрам, откусывает от меня кусочек меня самой. Все дело в том, что здесь произошло, в тот черный час, который наступил через четыре дня после этого тридцать лет назад. Тот самый час, который превратил этот вполне счастливый дом в мрачные рассыпающиеся руины. Все мгновения времени могут одновременно проплывать мимо с двух сторон, но этот момент кажется мне застывшим, моей черной звездой, черной дырой, засасывающей все, что имеет наглость подобраться достаточно близко, разрушает все, с чем сталкивается. Я чувствую это. Чувствую, как этот момент повторяется снова и снова, и каждый раз черная плесень взбирается по стенам этого дома чуть выше, тени становятся глубже, а трещины — шире.