Письменный стол - [57]

— В финале очень многих Ваших произведений Вы ставите точки над "i". У Вас зло чаще всего побеждается добром. Вы даже нередко разрабатываете тактику победы добра. Не кажется ли Вам это немного старомодным, ведь в современной литературе гораздо чаще встречается открытый финал?

— Вы знаете, я вообще человек старомодный, так что ничего удивительного нет в том, что я пользуюсь старомодными приёмами в литературе.

— Ну, «старомодным» я сказала в кавычках, конечно, в смысле традиционности.

— А если в кавычках, тогда я должен Вам сказать, что в моём внутреннем состоянии, в моём душевном настроении всегда присутствует ожидание, что все как–то разрешится к лучшему. Самые тяжкие несчастья для меня только путь к тому, что жизнь изменится к лучшему и будет все хорошо.

— Ваши отрицательные герои часто фигуры гротескные, что и является причиной совершенно определённого читательского отношения к ним. Каково Ваше отношение к противоречивости человеческой натуры, противоречивости, запечатлённой литературной классикой?

— Вот я сейчас пишу роман, у которого ещё нет названия. Одним из его героев будет морской офицер, человек с очень дурным характером, но мне хочется, чтобы читатель пожалел его. Он любит, и любит без памяти, одну девушку. Вот этот просвет, этот оазис в его жизни… которым он очень дорожит, мне кажется, сможет заставить читателя отнестись к нему сочувственно.

Но я бы сказал, что я ничего не имею против того, чтобы читатель отнёсся отрицательно к моему Неворожипу из «Исполнения желаний», к моему Крамову из «Открытой книги», к другим подобным героям. Я не представляю собой исключение в этом смысле. В любом романе Достоевского вы ясно видите, кто заслуживает уважения, внимания и любви, а кто — презрения.

— В паше время возрос интерес к произведениям, в центре которых — образ писателя, образ художника. Какими побуждениями Вы руководствовались, приступая к работе над романом «Художник неизвестен», законченном в 1931 году?

— Вы знаете, этот роман не то чтобы был обойдён критикой. Я бы сказал, что критика тогда просто объявила его чуть ли пе манифестом буржуазии. Я не ожидал, что этот роман через столько лет привлечёт внимание историков литературы. Но оказалось, что вопрос об участии искусства в нашей жизни вообще — конкретный вопрос о том, может ли искусство принести практическую и необходимую пользу решительно всему, что происходит в развивающейся стране. Этот вопрос заставил вспомнить и мой роман «Художник неизвестен».

Я бы сказал, что два человека соединились в лице главного героя Архимедова: Николай Алексеевич Заболоцкий — от него я взял наружность, некоторую задумчивость и медлительность перед ответом на любой вопрос, который ему задавали, — и Хлебников, которого я очень любил. Я не был с ним знаком, но знал о нём очень многое, потому что мой ближайший друг Николай Леонидович Степанов был издателем первого и единственного пятитомного собрания сочинений Хлебникова. Так что я очень хорошо знал о его жизни, о его друзьях. Одним словом, я считал, что если говорить о новизне в литературе, то самой смелой новизной были, конечно, опыты Хлебникова.

— В романе судьба Архимедова трагична. Трагична и судьба художницы Лизы Тураевой в другом Вашем произведении— романе в письмах «Перед зеркалом». Случайно ли это совпадение?

— Нет, не случайно. Оттенок трагедии мелькает в произведениях Ахматовой, Пастернака, в лучших произведениях нашей поэзии и прозы. Я считаю, что, несмотря на какую–то необыкновенную внутреннюю весёлость, какую–то божественную энергию, с которой работал Булгаков, он все–таки тоже писал о трагедии. Поэтому я и думаю, что эта черта присуща всякой подлинно художественной литературе.

Мне кажется, что «Перед зеркалом» — мой лучший роман. Все, кто читал мои книги, знают, что я очень интересуюсь искусством. И в этом романе я попытался написать жизнь художника, который с трудом догадывается, что он художник, по, догадавшись, становится действительно мастером.

— «Двойной портрет», «Семь пар нечистых», «Косой дождь». Очевидно нравственно–публицистическое единство этих произведений, ставших откликом на весьма сложные жизненные явления. Они прочно входят в контекст литературы 60–х годов. Какова их роль в Вашем развитии как писателя?

— В это время я задумался над решением новой для себя стилевой задачи. Я задумался над значением лаконичности, которая ни в коей мере не только не должна была помешать глубине раскрытия общественной проблемы, а наоборот, помочь мне в этом. Единство содержания и формы на этом этапе предстало для меня как единство нравственно–социальной правды и повествовательной лаконичности.

Историю книги «Двойной портрет» я рассказывал в печати неоднократно — не буду её повторять. Скажу только, что впервые в жизни мне удалось столкнуть прототипов — живых людей, о которых я написал в статье и к которым вернулся в романе. Столкнуть в жизни в одной комнате лицом к лицу. Кстати, должен отметить, что в этом смысле на меня большое влияние оказал Казакевич, его принципы освоения жизненного материала.

В эти годы после заграничных поездок я написал повесть «Косой дождь», обнаружив, кстати, что я просто не в силах писать об иностранцах. Это заставило меня отдать все внимание русским, впервые отправившимся за рубеж. Действие «Косого дождя» происходит в Италии, но герои — русские, люди, которых я оценил и полюбил. О другом своём путешествии— в Люксембург, Бельгию и Голландию — я написал, придерживаясь того же непреодолимого стремления писать о своих, а не о чужих. С этим чувством я принялся тогда за большой очерк «Малиновый звон».