Письменный стол - [39]

Николай Александрович, который на вопрос какого–то представителя КУБУЧа: «Есть ли партийные?» —ответил: «Есть. Я — партийный, партия «Народная воля». Он рассказывал свои истории, удивительные не только потому, что они были воплощением как бы на театральных подмостках поставленных сцен, но ещё потому, что невозможно было представить себе, что этот старичок с мягкой седенькой бородкой, бесшумно, по–тюремному бродивший в домашних туфлях по дому, некогда был бесстрашным террористом. Ксения Алексеевна дополняла эти истории подробностями, без которых они становились похожи на выдуманный детективный роман.

У Преснякова тоже было что рассказать, — он в фантастически сложных условиях снимал на Крайнем Севере хроникальные фильмы, Мария Валентиновна, как бы оставшаяся в XIX столетии, время от времени вступала с неожиданной репликой, отдалённо напоминавшей о болезни и безвременной кончине умершего поэта.

Молчала и только внимательно прислушивалась к этим историям, тактичная, привыкшая молчать, пока с ною не заговорят, с умными, доверчивыми глазами, скромно оживлённая, не придававшая значения своей привлекательности Нина Львовна. Мне нравилась и её сдержанность, и то, что она живо интересовалась нашими разговорами, в которые как бы стеснялась вступать, и однажды я пригласил её погулять, почему–то не надеясь, что она согласится. Ничуть не бывало: неожиданно согласилась, побежала одеваться и вернулась в лёгком меховом пальто, в меховой шапочке, тоненькая, как нарисованная одной чертой собственная тень. О чём мы заговорили? Разумеется, об искусстве. Она собиралась стать певицей, как её мать, училась пению. А ещё — о строгости, о строгости Ксении Николаевны, которая пе прощала своим ученицам (и в том числе дочери) пи малейшей ошибки. А я стал рассказывать о романе «Художник неизвестен», над которым работал уже почти два года. Роман был сложный, и с первой до последней строчки я написал его дважды. По поводу первого варианта Ю. Н. Тынянов сказал, как всегда, только несколько слов — что–то о сухости стиля и о том, что романы, да ещё о художнике, нужно писать маслом, потому что уголь осыпается и обнажается холст. Сказанного было достаточно, чтобы понять не только смысл неудачи, но и перспективу нового произведения, для которого может пригодиться тот же использованный холст.

Я смотрел на слегка порозовевшее лицо моей спутницы, заглянул ей даже в глаза и радостно убедился, что она всё понимает. Не знаю, как передать это чувство, но тогда я понял, что мы — друзья и останемся друзьями на всю жизнь. С тех пор мы гуляли почти каждый день, зима затянулась, а потом вдруг один за другим пошли тёплые дни. солнце, как на катке, стало скользить по скользким тропинкам, и пришлось взять мою спутницу под руку, чтобы она не упала.

II вот удивительно — мы пробыли в санатории не более трёх педель, и ничего особенного не произошло за эти недели, но и чувствовал, что наши отношения не кончились после нашего разъезда и долго не кончатся или, по меньшей мере, будут вспоминаться всю жизнь. Так и вышло. У Морозовых мы с женой стали бывать вместе с Пресняковыми и познакомились в их доме на бывшей Офицерской с жизнью, которой никто, кроме Морозовых, не жил в нашей стране (разве ещё Вера Фигнер, перед которой они благоговели). Дело в том, что правительство оставило им имение «Борок» в Ярославской области, принадлежавшее отцу Николая Александровича, и, таким образом, они оказались единственными помещиками в Советском Союзе.

Расставаясь, Нина Львовна пригласила меня бывать у неё. Я скучал без неё, без наших прогулок, и едва ли было приличным уже через неделю воспользоваться этим приглашением. /Кили мы очень близко друг от друга, на Петроградской стороне, — я на проспекте Карла Либкнехта, ещё не потерявшем старого названия Большого проспекта, она — на Каменноостровском. Строгая мама оказалась не очень строгой, по крайней мере со мной. Я поразился красоте младшего брата, высокого юноши, с которого смело можно было лепить Аполлона, чем–то похожего на сестру, хотя он был такого роста и с такими большими руками, что моя ладонь потонула в его приветливой, — доброй руке. Не помню, о чём мы говорили, я пришёл не вовремя и скоро простился, но начало было положено, и мы стали встречаться, впрочем, не так часто, как мне хотелось. Потом Дорлиаки уехали в Москву, и ниточка дружеской связи, едва различимая среди больших и малых событий, казалось, навсегда оборвалась. Ничуть не бывало! Я знал, что Нина Львовна развелась с мужем, окончила Московскую консерваторию, выступала на концертах — у неё было не очень сильное, но мягкое лирическое сопрано, — и с успехом (в её таланте, обещавшем ей успех, я никогда не сомневался). Каждый раз, приезжая в Москву, я звонил ей, до самой войны, разорвавшей пе только наши пунктирные встречи, грубо, железными шагами вошедшей в жизнь, чтобы сделать её немыслимой, неузнаваемой.

Но вот разум и мужество победили. При первой возможности (после фронта я тяжело болел) мне удалось узнать много нового о семье Дорлиак, вернувшейся в Москву из Тбилиси. И это были прекрасные новости, вскоре появившиеся на афишах, конечно для того, чтобы не только я, но и вся страна знала о них. Во–первых, я узнал, что Нина Львовна вышла замуж за Святослава Теофиловича Рихтера. Во–вторых, я узнал, что она стала прекрасной певицей, и убедиться в этом оказалось не трудно.