Письменный стол - [38]

— Беллетристика, — сказал он.

В «Новом мире» этому понятию придавали значение поверхностности, скольжения, игры, может быть и талантливой, но в конечном счёте — бесполезной.

«Двойной портрет» — название профессиональное. На одном холсте я попытался нарисовать два портрета — деятеля подлинной науки и холодного карьериста. Как известно, в нашей биологической науке много лет задавал тон Лысенко, нанёсший огромный вред науке о прославленном русском земледелии. В романе раскрыта лишь одна страница этой истории — страница, основанная на подлинных документах. Весь роман состоял (в первой редакции) из происшествий поистине поразительных по той определённости, с которой выразилось в них время. Но должно ли было идти за этой исключительностью — вот в чём усомнился Твардовский. Он полагал, что нет, не должно, а между тем я ринулся ей навстречу.

Я написал, но мнению Твардовского, слишком занимательно, без психологической глубины, без той проникновенности, которая одна только и способна озарить рыцарство одних, устоявших, нравственно победивших, и низость других, вознёсшихся и смертельно боявшихся, что придёт время, когда вернутся их противники — и тогда сотни карьер рухнут, рассыплются в прах.

Вот в чём было дело и вот почему, согласившись с Твардовским, я дважды переписал свой роман, оставив только то, что соответствовало этим соображениям.

Переработка была коренная — недаром же в последнем варианте книга заканчивается смертью главного героя. Через два года после нашего разговора, в 1968 году, роман был опубликован в издательстве «Молодая гвардия».

7

С небывалой значительностью зазвучала в книгах 60–х годов социальная нота.

Рассказать о том, что было так недавно пережито, должна была литература, в которой исконное духовное начало, едва ли не со времён «Слова о полку Игореве», неразрывно соединилось с началом общегражданским, светским. Это было прямым долгом искусства.

Именно в это время между нами образовались совсем другие, свободные и естественные отношения.

Для моей жизни и работы они оказались значительными потому, что я другими глазами прочёл Твардовского, сызнова связав в его поэзии концы и начала. «За далью — даль» — не только названье его знаменитой поэмы. Это — компас, без которого не обойдётся исследователь, задумавшийся над сознательным возвращением в русскую поэзию разговорного, обыденного, прозаического слова после побед символизма и футуризма.

Месяца за два до болезни Твардовского мы случайно встретились у В. Я. Лакшина и дружески обнялись. Теперь в откровенном и доверительном разговоре звучало чувство товарищества, верности, ничего от скованности.

Твардовский — весь в продолжающейся жизни нашего искусства. Он в творческих усилиях тех, кто неустанно работает, твёрдо зная, что наша литература займёт то место, которое ей в веках предназначено и которое отменить невозможно.

«Верую» Твардовского — прочно, потому что просто. Разбежавшись в тысячах литературных и нравственных мнений, оно живёт как прикосновенье души, счастливой особенным счастьем: ничего не желая для себя, отдать всего себя Родине и литературе.

1969–1978

НИНА ДОРЛИАК

Зимой 1929 года мы с Ю. и. Тыняновым поехали в «Детское Село» — санаторий учёных — и там познакомились с людьми, о которых любим вспоминать и рассказывать, потому что знакомство, а потом дружба с ними украсили нашу жизнь и незаметно сделали её содержательнее и полнее. В санатории отдыхал знаменитый революционер, народоволец, проведший 29 лет в заключении, — Николай Александрович Морозов с женой Ксенией Алексеевной.

Знакомство с ним, переписка Ксении Алексеевны с моей женой заслуживают не беглого упоминания, а обдуманной книги, полной никому не известных подробностей, тем более что после отдыха в Детском Селе мы неоднократно бывали в их доме, который сам по себе представлял бережно сохранившийся музей XIX столетия. Но об этом как–нибудь в другой раз.

Отдыхали в санатории и молодые супруги Пресняковы, Александр Александрович, режиссёр, сын известного историка, и его жена Лариса Ивановна. Это были молодые, полные жизненных сил, склонные к шуткам и розыгрышам люди.

И наконец, приехала на первый взгляд незаметная, такая тонкая, что казалось, что она вот–вот переломится, изящная, с курчавой пышной причёской, очень молодая Нина Львовна Дорлиак. Она была дочерью известной певицы, профессора Ленинградской консерватории, Ксении Николаевны Дорлиак. На вид Нине Львовне можно было дать лет восемнадцать, но она была уже замужем. Она держалась просто, но в этой простоте было врождённое изящество, удвоенное умным и тонким воспитанием.

Да, совсем забыл: в санатории жила ещё закутанная, хотя в доме основательно топили, переводчица Мария Валентиновна Ватсон, о которой было известно, что она была подругой Надсона, что она много сил отдала, чтобы он поехал за границу лечиться. Теперь, когда ей было не меньше восьмидесяти, она была занята, главным образом, политическими симпатиями своих старых и новых знакомых.

Сначала наша компания разделилась: молодые соединились с молодыми, старики со стариками. Но если вспомнить о «типах отношений», очень скоро обнаружился тот определённый тип, который можно назвать «любовью и интересом друг к другу».