Письма Ю. К. Терапиано В. Ф. Маркову (1953–1972) - [6]

Я совсем не знаю Березова⁵¹ (кроме его рассказов и документальных очерков в «Возрождении»). Он прислал мне свою «Радость»⁵² и очень просил написать о ней (в «Русской мысли» Зеелер⁵³ расхвалил стихи Березова). То, что я написал⁵⁴, вряд ли Березову понравилось, хотя в конце я и «позолотил пилюлю». О его похождениях⁵⁵ слышу в первый раз – очевидно, Березов «умеет устраиваться», ничем не брезгуя…

Нового № «Граней» я еще не получил, меня интересует Ваша статья о Хлебникове, так же как и будущие – о смысле футуризма и его традиции. На днях я читал в «Объединении писателей» доклад «О современной зарубежной литературе» и подвел итог творчеству «новой эмиграции», сравнивая его с «довоенным уровнем».

Теперь – о другом. Меня очень тронул Ваш вопрос о моем положении – то, что Вы об этом подумали, поэтому отвечу Вам так же искренне. В 1941 году, т. е. вот уже 13 лет, я стал полуинвалидом (после сложной операции системы желчных каналов), не способным к физическим усилиям. Хожу в особом бандаже и должен 2 раза в день делать перевязку, т. к. у меня сделано наружное отверстие для выхода лишней желчи на всю жизнь. Обилие желчи для критика – клад, но для работы – вещь мало удобная. Литература (статьи, случайные переводы и т. п.) – вот все, чем я теперь могу заниматься, а это дает очень мало. До 1950 г. моя жена имела постоянное место (так же, как и я до моей операции), но заболела туберкулезом и тоже лишилась и места, и трудоспособности. Сначала ее поддерживало «Социальное страхование», но затем прекратило. В 52–53 гонорар за «Встречи»⁵⁶ дал нам возможность существовать, но теперь «чеховские деньги» кончились, и встал вопрос «что же делать?». Русские организации во Франции и в Америке («Литературный фонд») никакой существенной помощи оказывать не могут. Поэтому мои нью-йоркские друзья (люди, сами не могущие давать много) придумали – по-американски (как уже сделано для некоторых других парижских писателей) – такой способ: получить согласие от некоторого числа лиц обещание вносить ежемесячно (или сразу за некоторое время) небольшую сумму, чтобы из этих взносов составить мне ежемесячную «пенсию». Если бы среди Ваших друзей (Вы поймете, почему я предпочел бы, чтобы это были американцы – они ведь у себя дома и, кажется, люди отзывчивые) нашелся кто-либо, кто согласился бы принять участие в «пенсии», я был бы Вам очень благодарен. Если такие кандидаты найдутся, я пришлю адрес моих друзей в New Yorkе, которым можно будет посылать «взнос». Если же почему-либо Вам это неудобно, я, разумеется, прекрасно это пойму. Еще раз благодарю Вас за внимание ко мне.

Я, конечно, думаю о будущей книге для «Чеховского издательства», но слухи о нем доходят сюда тревожные⁵⁷ – будет ли оно существовать в 55 г.? – так что пока не могу успокоить себя этой надеждой.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

8

14.VII.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Еще раз очень благодарю Вас за Ваше отношение – в наше время необычное, даже удивительное. Вы поставили (в общем смысле) очень важный вопрос о солидарности писателей, о чувстве ответственности в отношении коллег, о взаимной поддержке. В прежнее время в парижской среде было больше солидарности и доброго отношения друг к другу. Эта солидарность «младшего поколения» и благожелательное отношение в значительной мере являлось основой прежней атмосферы. После войны, к сожалению, «тайная враждебность», если она и была, стала явной, каждый уединился, замкнулся в кругу личных своих интересов – и нет никакой возможности «перекинуть мост» от человека к человеку. И «воздуха» как-то само собой не стало. Я очень Вас понимаю – в смысле отношения к «признанию», но все-таки, мне кажется, Вы слишком строги к себе и к другим Вашим литературным сверстникам. Очень жаль, что все мы так разбросаны по всему миру. И местное «племя молодое», тоже талантливые люди, тоже как-то чувствуют себя «в темноте» среди «старших», забывших об общих вопросах и занятых главным образом только своим личным. Если я чувствую себя «без воздуха» – это потому, что сейчас как-то трудно подойти к людям и еще труднее объединить их (как объединялись прежде) во имя какой-то отвлеченной цели. Сейчас – все разговоры (и весь пафос) идут о конкретном, а прежние споры о поэзии, о ее пути и т. п. – как-то никого не волнуют. Мне кажется, что прежде каждый верил в «будущее», – «что-то случится», «что-то откроется», а без надежды и веры душа человеческая сразу снижается на несколько ступеней вниз, предает саму себя. Вероятно, главная причина современного «безвоздушного пространства» – потеря надежды. «Мечта» обманула, ничего не преобразилось – и вот роковой вопрос: «К чему писать?» – «Разве что-либо может получиться у нас?» – и т. п. Читатели, которые прежде тоже имели свою «мечту», покупали книги, приходили на вечера слушать стихи, почувствовав, что надежда не осуществилась, тоже теперь сердятся на нас и даже мстят нам невниманием. Верно ли, что надежды впереди нет? – не думаю. Мне кажется, сейчас нужно подумать нам о «человеке 50-х» годов, как в свое время мы нашли «человека 30-х» гг. Основным ощущением окончившейся сейчас «парижской ноты» была переоценка прежней, дореволюционной литературной эпохи и вопрос, как и чем может жить современный человек, прошедший через крушение прежнего мира. Этот человек 30-х годов был уединенным индивидуалистом без Бога, сомневался во всем. А каков человек 50-х гг. – вот главный вопрос. Ваша статья о Швейцере касается как раз этого. Вот было бы хорошо поставить вопрос о том, чем жив и чем может жить человек 50-х гг. Тогда и энергия появится, и, б. м., опять возникнет тайный общий заговор, среда, содружество, без которой – Вы правы – литературная среда мертва. Но вот – как на расстоянии начать разговор и как сделать его общим?