Письма - [31]

размышлял, верил и любил раньше.

Будет, однако, неверно, если ты на этом основании решишь, что теперь я, например,

менее восторженно отношусь к Рембрандту, Милле, Делакруа или к кому бы то ни было. Как

раз наоборот! Только, видишь ли, есть много вещей, в которые надо верить и которые надо

любить: в Шекспире есть нечто от Рембрандта, в Мишле – от Корреджо, в Викторе Гюго – от

Делакруа, а в Евангелии – нечто от Рембрандта или в Рембрандте от Евангелия, как тебе

больше нравится – это одно и то же при условии, что имеющий уши не пытается исказить

смысл того, что слышит, и делает поправку на масштаб сравнения, которое не имеет целью

принизить заслуги сравниваемых лиц. В Бэньяне есть нечто от Мариса или Милле, а в Бичер

Стоу – от Ари Шеффера.

Итак, если уж ты можешь извинить человека, поглощенного картинами, согласись, что

любовь к книгам так же священна, как любовь к Рембрандту; я даже думаю, что они дополняют

друг друга.

Я очень люблю мужской портрет Фабрициуса, который мы однажды, также

прогуливаясь вдвоем, долго рассматривали в Гарлемском музее. Так вот, я не меньше люблю и

Ричарда Картона из книги Диккенса о Париже и Лондоне 1793 г.; я мог бы назвать тебе и другие

удивительно захватывающие образы из других книг, в той или иной мере отличающихся

поразительным сходством между собой. И я думаю, что Кент в «Короле Лире» Шекспира – не

менее благородный и примечательный персонаж, чем любая фигура Томаса де Кейзера, хотя

предполагается, что Кент и король Лир жили много раньше. Но не будем вдаваться в

подробности. Господи, как прекрасен Шекспир! Кто еще так исполнен тайны, как он? Его слово

и манера его письма не уступают кисти, дрожащей от лихорадочного волнения. Однако читать

нужно учиться, как нужно учиться видеть и жить.

Итак, не думай, что я что-нибудь отвергаю – при всем моем неверии я в своем роде

верующий; я остался прежним, хоть изменился, и меня терзает одно: на что я был бы годен,

если бы не мог чему-нибудь служить и приносить какую-то пользу; как мог бы я тогда

постигать явления и углублять свои знания о них? Мысль об этом мучит меня постоянно; к тому

же я чувствую, что зажат в тисках нужды и лишен возможности принять участие в той или иной

работе, поскольку многое самое необходимое для меня недостижимо. По этим причинам

невольно поддаешься печали, чувствуешь пустоту там, где могли быть дружба, высокие и

серьезные привязанности, испытываешь страшное отчаяние, которое сводит на нет всю твою

нравственную силу. Тебе кажется, что судьба ставит неодолимую преграду твоему

инстинктивному стремлению любить и тебя охватывает отвращение ко всему. И вот тогда

говоришь себе: «Доколе же, господи!» Что поделаешь! То, что происходит внутри, поневоле

прорывается наружу. Человек несет в душе своей яркое пламя, но никто не хочет погреться

около него: прохожие замечают лишь дымок, уходящий через трубу, и проходят своей дорогой.

Так что же делать? Таить это пламя в душе, терпеливо и в то же время с таким

нетерпением ожидать того часа, когда кто-нибудь придет и сядет около твоего огня? Но захочет

ли пришелец остаться? Пусть тот, кто верит в бога, ожидает этого часа, который рано или

поздно наступит… Пишу тебе, не перечитывая, все, что приходит на ум. Я был бы очень рад,

если бы ты хоть в чем-то увидел во мне не только бездельника.

Видишь ли, бывают просто бездельники и бездельники, являющиеся

противоположностью первым.

Бывают бездельники по лени и слабости характера, по низости натуры; если хочешь,

можешь считать меня одним из них.

Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от жажды

действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности действовать, потому что

они как бы заключены в тюрьму, потому что у них нет того, без чего нельзя трудиться

плодотворно, потому что их довело до этого роковое стечение обстоятельств; такие люди не

всегда знают, на что они способны, но инстинктивно испытывают такое чувство: «И я кое на

что годен, и я имею право на существование! Я знаю, что могу быть совсем другим человеком!

Какую же пользу могу я принести, чему же могу я служить? Во мне есть нечто, но что?»

Это совсем другой род бездельников – если хочешь, можешь считать меня и таким.

Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего она

нужна; она отлично чувствует, что надо что-то делать, но не может этого сделать и не

представляет себе, что же именно надо делать. Сначала ей ничего не удается вспомнить, затем у

нее рождаются какие-то смутные представления, она говорит себе: «Другие вьют гнезда,

зачинают птенцов и высиживают яйца», и вот уже она бьется головой о прутья клетки. Но

клетка не поддается, а птица сходит с ума от боли…

Что же все это такое – выдумки, фантазия? Едва ли. И тогда спрашиваешь себя:

«Доколе же, господи? Неужели надолго, навсегда, навеки?»

А знаешь ли ты, что может разрушить тюрьму? Любая глубокая и серьезная

привязанность. Дружба, братство, любовь – вот верховная сила, вот могущественные чары,

отворяющие дверь темницы. Тот, кто этого лишен, мертв. Там же, где есть привязанность,

возрождается жизнь.

134 Кем, 20 августа 1880

Я сделал набросок, изображающий шахтеров-откатчиков и откатчиц, когда они на