Письма с Земли - [12]

…Да он просто дурак. Наивный, непосредственный, простой — все это я придумала, чтобы… А зачем, правда? Он просто дурак. Круглый. Нет, белый. Потому что здесь все лишено цвета, все белое: стены, постели, халаты, бинты, гипсовые повязки, жидкие бульоны, градусники и посетители тоже. Их обряжают в белые халаты, и они лишаются своего цвета, даже лица у них белые — бледнеют от сочувствия к тем, чьи муки им дозволено видеть. Этот — тоже весь белый. И глупый Боже, какой дурак.

Что он там мелет о том, как испугался, когда узнал что со мной стряслось. У него даже теперь губы подрагивают. Вот-вот слезу пустит. Не хватало мне еще истерики.

Улыбаюсь, смеюсь, хохочу. До слез, уже плачу, потом рыдаю. Это у меня истерика. Его уводят, мне делают укол, дают что-то выпить.

…В том городе… Нет, не так. Во Граде том цвели тополя. Пух носился по улицам, собирался маленькими сугробиками у стволов, у столбов, оседал на крышах, путался в волосах, я бродила от одной гостиницы к другой, увязая в тополином пухе, задыхаясь от него.

В конце концов все разрешилось благополучно. Современной женщине так трудно остаться беззащитной и неприкаянной даже на улицах чужого города. Помогли коллеги. И все было: номер в «Градецкой» с цветным телевизором, телефоном и другими мыслимыми и немыслимыми удобствами. Были записаны в блокнот номера троллейбусов, которые могли привезти к собору, в котором ты работаешь, и к бывшему монастырю, где ты живешь в одной из ныне пустующих келий, когда приезжаешь работать в Град.

Было все, кроме тебя. Тебя не было в соборе, не было в монастыре, не было во всем Граде. А может быть, на всей земле? Я начинала думать, что тебя никогда не было, что я тебя сочинила. Но тогда откуда могут знать тебя все эти люди, которых я о тебе расспрашиваю? Они говорили: его еще нет, должен приехать сегодня или завтра.

Прошло воскресенье. И понедельник. Начался вторник. Я возненавидела Град, а ведь вначале он показался мне довольно милым. Собор, монастырь, главпочтамт. Записка с номером телефона в гостинице, записка с гостиничным адресом, письмо о том, где и в какие часы я тебя жду.

Скверный, противный городишко, засыпанный по самые уши тополиным пухом. Глупые люди с плоскими, ничего не выражающими лицами. Бесцветная речка, мутное небо. И я — молчу. Третий день молчу, абсолютно немо. Мечта сбылась полнее некуда, полное, гробовое молчание. Только пишу тебе записки, а тебя все нет.

Все, уезжаю, хватит. Последний раз к собору. Этим людям я уже примелькалась. Спрашивать ничего не нужно, сами спешат ответить на мой немой вопрос:

— Не приехал еще. Может быть, завтра. Да вы не расстраивайтесь, приедет, никуда не денется.

Они покидают леса, они спускаются из-под купола, как усталые боги, которые на минуту прервали дело сотворения мира. Они вытирают испачканные красками руки, поглаживают бороды и ведут меня пить пиво. Два молодых, слегка усталых бога, спустившись из-под купола собора, усаживают меня на скамеечку неподалеку от собора и угощают пивом. И развлекают беседой. Я молчу. Плевать, что они обо мне подумают.

Они пытаются меня разговорить, но я не слышу и уже почти ничего не вижу. Потому что вижу тебя. Ты идешь по тропинке к собору, замечаешь их, машешь им рукой, им, этим самым, из-под купола, им, а не мне, потому что меня еще не видишь, не ожидаешь здесь увидеть.

Ты подходишь вое ближе, и улыбка сползает с твоего лица. Ты идешь все медленней и медленней. И с каждым шагом все бледнеешь. Останавливаешься.

— Сегодня?

Молча мотаю головой. Совсем онемела.

— Вчера?

Опять трясу головой, просто коза какая-то бессловесная.

— Когда?

Открываю рот и сама удивляюсь хриплому от долгого молчания голосу своему:

— В воскресенье.

Город-то, город, о нет — Град! Какой цветной, разноцветный. Какое чистое небо и река прозрачная. А купола золотые, а зелень, а белые стены… Ну а люди! Какие одухотворенные, какие красивые лица! И я больше не хожу, летаю над землей, и больше не молчу, верней, не просто молчу, а слушаю, как говоришь или молчишь ты.

— …Проснись, милая, к тебе пришли.

— Не хочу. Просыпаться не хочу, видеть никого не хочу.

— Больно ты нервная. Всегда такая или от ушиба? Спи, коли не хочешь никого видеть. Скажу, что пускать не велено.

Но они уже прорвались в мою белую палату, сами тоже белые. Мои сотрудники. Сожалеют, сочувствуют, сострадают.

— Ну, как ты тут живешь, существуешь?

Голоса какие бодрые. А мне что делать? Тоже улыбаться?

— Послушайте, вы же люди пишущие, должны знать родной язык. Скажите, как пишется и слышится глагол «быть» в настоящем времени? Вот я была, я буду, а в настоящем как?

— Есть, — почти хором отвечают они.

— Ну уж дудки. Есть — это совсем другое. Этот глагол спрягается так: я ем, ты ешь, он ест, они едят и так далее Я ведь о другом спрашиваю.

Они смеются, они думают, что я шучу, и уходя в полной уверенности, что раз больного не покидает чувство юмора, значит, близко до выздоровления.

…Никто на свете не умеет делать подарки так, как ты. Жизнь в общем-то довольно спокойная, и может так случиться, что никогда не представится возможность вынести близкого человека из огня или отдать ему свою кровь. О том, какие глубокие чувства испытывают к нам наши близкие, мы должны лишь догадываться, ожидая стихийного бедствия, чтобы они смогли их проявить. Или же нужно мерить все мелочами. О, эти мелочи! Но из них-то и состоит все наше существование, и не такие уж они и мелкие, если люди разводятся из-за авоськи картошки, не купленной вовремя.