Письма с войны - [44]

Когда сегодня утром мы тащились по улице, еще не умытые француженки выходили из своих маленьких домишек или таращились на нас из окон; их лица светились счастьем от приятно проведенной ночи и радостью оттого, что у них есть свой дом и они вольны жить в нем. Мной до боли овладело ощущение своей безродности, когда по чьему-то велению я тащился по городу в тяжеленных сапогах и с тяжелой поклажей. […]

Мы пробудем здесь, вероятно, дня четыре, завтра я постараюсь разыскать спокойное местечко, чтобы написать тебе длинное-предлинное письмо.

Передо мной раскинулся один из красивейших городов — Руан, и совсем скоро я в одиночестве буду упиваться его красотой. […]

[…]

* * *

Руан, 4 октября 1942 г.

[…]

Вчера пришлось совершенно неожиданно оборвать письмо, потому что во всем лагере внезапно погас свет.

Я хотел рассказать тебе о том вечере, о двух часах, проведенных в кафе на набережной Сены; позднее лето еще заливало золотом весь город, по улицам прогуливались огромными толпами пестро одетые горожане, и я был счастлив, глядя на них; иногда небольшой оркестр исполнял вальсы Штрауса или Ланнера[75], это было прекрасно. […]

Вчера почти целый день, с утра до позднего вечера, провели на огромном лугу; мы лежали, стояли, ждали, потом нас, наконец, окончательно рассортировали, и завтра или послезавтра мы отправимся на свои квартиры, расположенные под Руаном; постепенно все налаживается, что весьма утешает; к сожалению, я опять командир отделения, но пока еще без отделения. На лугу царила небывалая суета: толпы солдат, которым несть числа, офицеры на лошадях, выкрики и ответы, все, как на Мартовских полях[76] наших предков, примерно так я эти сборища и представлял себе…

Вечером осталось немного времени для прогулки по городу; собор действительно несказанно прекрасен, до сих пор самым красивым я считал собор Парижской Богоматери, тогда, видимо, на меня подействовала сама атмосфера большого города; самым прекрасным среди всех соборов является Руанский; когда вчера в наплывающих на город сумерках я стоял возле него, я словно потерял дар речи. И конечно, необычайно обрадовался возможности пойти в него утром на службу, а потом заглянуть в уютное маленькое кафе и написать тебе письмо вдали от суеты Мартовских полей, но мне спутал все карты наш новый унтер; он говорит, что запрещено кому бы то ни было покидать лагерь; так что приходится теперь сидеть в этой ужасной будке из гофрированного железа; холодно здесь, одиноко, и до противного смешной выговор режет мне слух. […]

Завтра я должен согласно приказу выехать в Аррас, чтобы привезти оттуда велосипеды; на это уйдет еще неделя, и половины октября как не бывало; дни летят быстро, может, за это время удастся побывать разок в Германии; при формировании новой части потребуется кое-что привезти оттуда, и тогда командировки пойдут одна за другой. […]

Мне хотелось поделиться с тобой впечатлениями о красоте города, о царящей там атмосфере, приезд сюда является для меня настоящим событием после трех месяцев пребывания в бункере, но в холодном унылом бараке, среди шума и болтовни окружающих меня солдат мне не удается написать и строчки…

[…]

* * *

Место расположения, 12 октября 1942 г.

[…]

Я ужасно устал от перехода маршем на нашу новую квартиру, которая, впрочем, до необычайности разочаровала меня; видимо, я не рассчитал с «утешением», с белым «бордо»…

Я подружился тут с одним русским, который живет во Франции с конца Первой мировой; он немного утишил мой никотиновый голод: подарил мне табак, представляешь себе, русский дарит мне табак во Франции в 1942 году! Воистину это почти чудо! Ну надо же! За это я подарю ему завтра свою пайку хлеба; я непременно так сделаю, хотя сам ужасно голоден; подумать только, русский в 1942 году во Франции дарит мне табак!!!

[…]

* * *

Западный фронт, 15 октября 1942 г.

[…]

Сегодня выдался на диво великолепный денек, который, как мне показалось, пролетел чересчур быстро; погода была великолепная; утром моросил дождь, мелкий, спорый, завораживающий дождь; к полудню пробудилось солнце и залило все вокруг своим золотым светом; редко выпадает такой чудесный день осенью, необычайно жаркий, точно само солнце; все было прекрасным, чистым и ясным; маленькая местная речушка, извиваясь, несет свои воды по довольно широкой равнине, слева и справа обрамленной грядой невысоких холмов, поросших лиственными лесами, совсем как в Германии; может быть, вопреки моему безобразному описанию ты все-таки сумеешь представить себе эту красоту; всю вторую половину дня я колесил на велосипеде по этой чудной равнине, пытаясь достать яйца, муку и сахар, чтобы в воскресенье всей роте приготовили пирог. Меня, словно школьника, переполнило радостное чувство, когда мне удалось избежать скучных занятий по изучению устройства пулемета, а также по строевой подготовке и удрать одному. Меня, правда, несколько удручала сложность задания, но как же чудесно было, не торопясь, с благими намерениями и в веселом расположении духа катить от одного двора к другому, наслаждаться погожим днем, иногда выкуривать сигарету, присев на край придорожной канавы, заходить в маленькие кафешки, где можно выпить стакан вина и побеседовать с хозяйкой или хозяином; а как забавно торговаться с крестьянами; не встречал более ярых собственников, хотя часто искренне восхищался их невероятной учтивостью, с какой они порою отделываются от назойливого просителя; зачастую они улыбчиво и долго расспрашивают тебя о том о сем лишь потому, что им доставляет истинное удовольствие пообщаться с немцем на их родном языке; при этом я многому учусь у них, вот только у меня все зависит от настроения: если весел и счастлив, как сегодня, то могу говорить почти свободно, не запинаясь, это очень приятно, но бывает, что я не в состоянии выговорить самые простые, обиходные слова; в доме одной старой крестьянки я пробыл особенно долго, ее сын, сноха и внук работали в поле; она поведала мне о муже, который в свое время побывал в немецком плену, а позднее на Рейне в оккупационной армии, он-то и рассказал ей о характере и повадках немцев, о том, как они празднуют Рождество, что ей необычайно понравилось; она поинтересовалась, есть ли у меня дети, и восхитилась моим обручальным кольцом, по-настоящему восхитилась; сей факт очень развеселил меня; потом мне пришлось выпить чашку молока, и тут она польстила мне, похвалив мой отменный французский; однако я не тщеславен и трезво оцениваю свои знания, поэтому я сразу разгадал ее лесть; я еще долго колесил по окрестным дорогам, мотаясь от одного крестьянского двора к другому, но результатом столь долгих поисков оказались всего три яйца и полтора килограмма муки; однако в сравнении с другими я привез очень много; не стану перечислять тебе, сколько молодых и старых крестьян и крестьянок я повидал, о каждом из них можно было бы написать целый роман, уже одно лицо чего стоит: ах, эти крестьянские лица… красивые, суровые и часто с пугающе паническим выражением; нигде больше не встретишь такой откровенной и до некоторой степени завораживающей чувственности на лицах селян, как во Франции, в этой чувственности заключены одновременно и удивительная мягкость, и обаяние, но все это не на поверхности, а запрятано глубоко внутри, что тотчас проявляется во время разговора, когда лицо собеседника оживает; просто потрясающе, в особенности это заметно у седых, как лунь, пожилых женщин, они, словно древние богини, и не такие уж не женственные, как это принято считать; порою их глаза блестят так молодо, что можно только позавидовать; иногда встречались и молодки, чьи мужья находились в плену, и они жили вместе с детьми у родителей; зачастую они — сама печаль, любезные, но очень усталые, от иных веет ледяным холодом; в основном они долго не отпускают тебя, потому что рады любому пришельцу, который может с ними поговорить; очень хорошенькие и кокетливые осмеливаются попросить у тебя сигарету; ах, сколько же разных людей можно повстречать за такое короткое время. […] Мне нравятся эти встречи, потому что я могу получить непосредственное представление о настоящей жизни селян Франции, о жизни другой нации, у которой, видимо, было, да и теперь еще есть столько величия, столько шарма и благоразумия; а наша солдатская жизнь такая однообразная и унылая; поэтому когда застаешь крестьянскую семью за званым ужином всех вместе за одним столом, стариков, родителей и разного возраста детишек, видишь на стенах фотографии пленных солдат в военной форме, то понимаешь, как это прекрасно; все происходит согласно исконным традициям крестьянского гостеприимства, но как-то легко и непринужденно, просто диву даешься, поэтому ты сознаешь себя настоящим чурбаном, когда стоишь потом посреди комнаты и заводишь старую песню о яйцах и масле…