Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году - [33]

Ранен я был уже под вечер часу в 5-м в левую лядвию или стегно[413] <…> и не мог уже встать <…> Уж на рассвете, увидев небольшую партию гусар, едущих оттуду, где наша армия стояла, думая, что они наши, стал их крича просить, чтобы меня взяли, но оные как скоро услышали мой голос, <…> хотели меня срубить, но я, видя оное их злое намерение <…> стал просить по немецки сказывая о себе, и обещая им все отдать, что я имею, которые на оные мои представления согласились[414].

Еще пример, пусть и явно стилизованный во вкусе начала XIX в.:

Когда полк принца Прусского вытеснял русских, стрелявших под прикрытием и с самих деревьев в так называемом Гальгенгрунде, неприятельский солдат бросился к ногам лейтенанта Хагена, вскричав «Ah mon cher Monsieur! Ayez pitié, sauvez moi la vie»[415]. Изумленный тем, что встретил француза среди варваров (наличие франкоговорящих русских не допускается. — Д. С.), Хаген все же нашелся, ответив ему цитатой из «Скупого» Мольера: «mais que diable allies (alliez. — D. S.) vous faire dans cette maudite galère?»[416].

В обратной ситуации прусский лейтенант Якоб фон Лемке был подобран в совершенно безнадежном положении, с оторванной ногой, российским офицером-остзейцем[417]. Подобными обстоятельствами можно объяснить, кстати, и большое количество среди пленных офицеров РИА остзейских фамилий.

Общее количество русских пленных в Кюстрине Анненков оценивал в 72 офицера и 4000 рядовых. Отряженный для сбора информации флигель-адъютант Фридриха II майор Вильгельм Бернгард фон дер Гольц (будущий прусский посланник в Петербурге) сообщал спустя две недели после баталии:

Quoiqu’il y ayȉ au-delà de quinze jours, que la bataille a été donnée, on voit encore toujours des blessés Russes, qui sortent des bois, pour se trainer sur le champ de bataille. <…> Se soir on en a menés une 20aine. On les a trouvés dans les bois, ils ont 5 à 6 blessures, qui pour tout autre seroient mortelles. Depuis le 29. il n’ont pas été bandés. Ils n’ont eus ni pain ni eau. Ils ont été exposé aux insultes de l’air. Ils ne se sont nourris que de racines, et on leur trouve les poches pleines de froment, dont ils mangent les grains[418].

В числе устных историй, сопровождающих перипетии Цорндорфской баталии и украшавших после в виде гравюр немецкие gute Stuben, одна из самых известных — о встрече Фридриха с пленными русскими во главе с Захаром Чернышевым среди разрушенного Кюстрина. Прусский король в ответ на мольбы дать им лучшее пристанище презрительно отвернулся и приказал-де передать, что казематы — это и есть лучшее, что здесь сохранилось из‐за варварской бомбардировки русских. В свою очередь, по всей России шлягером на завалинках надолго стали жалостливые песни про «добра молодца Российского графа Чернышова Захар Григорьевича», который «во Кистрине, славном городе» в «заключевной заключевнице сидел посидельщичек» «ровно тридцать три года» (критически мыслящие исполнительницы скашивали срок лет до девяти)[419].

На самом деле Захар Григорьич, с остальными «добрыми молодцами» просидев в казематах два дня, с относительным комфортом разместился затем в уцелевших домах Нового форштадта[420]. Что до казематов Кюстрина, то они и до пожара были полны пленными, в основном австрийскими, от которых на хлебе и воде добивались согласия перейти на прусскую службу[421].

Поскольку поредевшая прусская армия испытывала большие проблемы с личным составом, на службу загоняли всех подряд, в том числе русских. На протяжении 1759 г. в расположение русских войск регулярно прибывали бежавшие из прусского плена и уже взятые на службу королю гусары, драгуны и даже казаки[422]. При взятии Берлина в 1760 г. в городе обнаружили три батальона из пленных русских, саксонцев и французов[423]. Один из русских пленных оценивал их общее число уже после войны в Пруссии в 15 000[424]. Оценка, скорее всего, сильно завышенная: в списке переданных российской стороне после заключения мира весной 1763 г. значится, к примеру, всего 204 человека[425]. В то же время пруссаки, очевидно, выдавали не всех, а только балласт, «kleine schlechte Leute» (низкорослых негодных людей) и выслуживших срок инвалидов[426]. Даже по малой толике дел, сохранившихся в немецких архивах, видно, что во второй половине XVIII в. в армейском делопроизводстве мелькают разнообразные Ivanoff[427]. Надо, впрочем, заметить, что и российская армия принимала в свои ряды как поляков, так и дезертировавших пруссаков. Особенно охотно в регулярную кавалерию[428], вплоть до попытки создать Немецкий карабинерский полк.

Особо пруссаков интересовало привлечение артиллеристов, тем паче состоявших при «новоинвентованных» орудиях. Если верить их показаниям, однако, те успели перед пленением оборвать со своих камзолов характерные черные «артиллерийские» воротники и обшлага, чтобы выдать себя за обычных пехотинцев, и не купились на обещанные тридцать сребреников — триста талеров за измену[429].

Судьбы остальных цорндорфских пленных решались по-разному: кому-то, как Михайле Крючкову, удалось сбежать из плена и добраться до своих (№ 9); кого-то выкупали (либо они выкупались сами) самостоятельно: в приграничной Риге устраивали специальные сборы на выкуп пленных