Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году - [26]
Еще в разгар дня (25 августа. — Д. С.) между деревнями Квартшен и Дермитцель к ручью подошел сильный эскадрон красных гусар, которые очевидно прикрывали бегство некоего высокопоставленного лица, и до баталии сопровождаемого красными гусарами. Все они направились через ручей, однако на его болотистых берегах по обеим сторонам много лошадей застряло[340].
Уже в сумерках, после стихшей канонады, жители одной из деревень округи видят, вероятно, ту же кавалькаду всадников, прихвативших местного проводника, чтобы тот показал им дорогу на север к Румянцеву[341]. Принц Карл со свитой и примкнувшими бегут в Зольдин. Далее кто-то, как Шишкин с Ирманом, подался к Румянцеву, кто-то, как наш претендент на курляндский престол, боясь прусских отрядов, бежит аж в Дризенскую крепость с ее сильным русским гарнизоном — почти в 100 километрах на восток от Цорндорфа! Откуда в свите принца собираются уже было сообщить миру «печальнейшее и ужаснейшее известие об армии, от которой столь многого ждали», но вовремя узнают, что слухи о гибели РИА преувеличены. К армии принц вернулся лишь через четыре дня после баталии[342].
Другие выжидают, возвращаются обратно, не имея карты, многие блуждают по окрестностям или попадают по пути в плен к «прусским мужикам». Офицеры оказываются между двух огней: оставшись на этом берегу Митцеля, они — особенно остзейцы — рискуют попасть под горячую руку собственным солдатам. Как, к примеру, ротмистр Кирасирского полка Франц Брукендаль, порубленный «в пьяном образе» кирасиром Козьмой Сергеевым[343]. Покидая же поле битвы, велика вероятность попасть под «дубину прусской народной войны»[344]. Отсюда характерная особенность реляций о потерях при Цорндорфе, выдающая масштабы «смятения»: большое количество среди обер-офицеров, особенно младшего звена, «безвестно пропавших». Помимо того, что «пропалые» числятся вместе с убитыми, отдельно ведомость упоминает еще и безвестно пропавших по репортам от полков — 33 младших офицера от поручиков до прапорщиков, корнетов и штык-юнкеров![345] Ни в одной битве Семилетней войны такого и близко нет.
Есть сведения о том, что бегущих с поля встречали около ручья Митцель «заградотряды»:
Les genereaux russes indignés contre les fuyards firent border le marais par notre propre infanterie pour les obliger de se former et retourner a la charge, ils ont si bien obei que pendant toute la nuit le petit feu a continué avec vehemence <…> Samedi matin tous les fuyardts (sic!) de la gauche s’etant formes la nuit, recommencerent la bataille a six heures du matin, et repousserent l’ennemi avec un courage heroique…[346]
Однако источник — реляция того же принца Карла Саксонского в Варшаву — доверия не вызывает, поскольку составлен беглецами задним числом, изобилует неточностями и единичен. Никаких других подтверждений ни у русских, ни у пруссаков этому не имеется.
Сам Фермор легко контужен; согласно некоторым свидетельствам, окружен прусской кавалерией, лишь чудом избежал пленения[347]. Перекрестные данные противоречивы: по одним, командующий с сильным прикрытием проследовал около полудня в Фюрстенфельде (это, кстати, могло бы объяснить, почему в своей первой реляции о битве Фермор помещает баталию именно там, в 10 км от реального ее места)[348]. По другим, и их все же большинство, не бежал-таки, но укрылся в лесу рядом с полем битвы где-то на левом крыле. Скорее всего в окрестностях хутора Квартшен, хотя некоторые источники упоминают фольварк Бирк(ен)буш на другом конце поля, где в начале баталии стояла кавалерия пруссаков[349], и вновь появился непосредственно перед войсками лишь ближе к вечеру.
Находясь на опушке, куда стекались раненые и отступила часть малого обоза, командующий пытался оттуда наладить управление войсками. Но «рассеяние» охватило не только солдат, попадались и пьяные офицеры. Насколько к тому моменту субординация нарушена, иллюстрирует эпизод, когда «один афицер, подскоча к нему (Фермору. — Д. С.) с пистолетом, и, браня ево матерно, покушался застрелить, и ежели б не унял князь Александра Михайлович Голицын (затем, однако ж, сбежавший к Румянцеву. — Д. С.), то б, конечно, с ним это нещастие последовало»[350].
Находившийся на той же опушке леса и слегка задетый пулей генерал П. И. Панин также оставил поле боя. Иллюстрацией этого эпизода в биографии будущего победителя Пугачева может служить не только дело бригадира Михаила Стоянова, вместе с которым Панин даже вроде бы собирался ехать сдаваться пруссакам в Кюстрин[351], но и публикуемый (№ 4) обратный перевод его реляции И. И. Шувалову. Сама эта реляция, которая, попав в руки пруссакам, сильно подпортила русские позиции в пропагандистской войне, явно преследовала и цель загодя (перед дознанием Конференции, вскоре последовавшим) отвести обвинения в оставлении поля битвы. На фоне бродящих по окрестностям волонтеров и генералов поведение Фермора представляется куда менее предосудительным, чем это традиционно рисовалось с позиций «борцов с немецким засильем» («первым — увы! — собрал манатки Вилим Фермор»)
