Письма - [19]

Скажите, ради Бога, что мне делать с Владиславлевым? Четыре письма прислал, все просить стихов в альманах: хоть вынь, да положь — да и только. Жаль, что не могу вам переписать всех писем: крайне любопытны. В них он другой человек, чем наружи; по крайней мере я кой-что из них выпишу. Я просил, чтоб он к одному человеку прислал письмо. — Первое: «Отыскивал я доброго человека, который бы дал мне нужную вам рекомендацию, и за всеми стараниями и поисками не найду никого — да и только. Пишите, пожалуйста, пишите о себе, авось что-нибудь и придумаем». Другое: «Я вполне сочувствую вам — как скучна и томительна эта жизнь! — и дарю вам правило: Бог не без милости, казак не без счастья. Веруйте в него; оно не оставить, а вы меня за него поблагодарите. Краевский писал вам о нашем предположении о книжной торговле. Мысль завербовать вас родилась во мне с первого знакомства с вами. Обдумайте-ка это дельце пообстоятельней, да и решитесь на что-нибудь; ведь, кроме прибылей, которые очевидны, вы будете жить между людей. Если найдет на вас вдохновение, пришлите мне, любезный друг. Алексей Васильевичу ваших стихотворений для будущего альманаха; может быть, балуя меня, вы позволите и выбрать, хотя у вас все одинаково прекрасно. Дружески обнимаю вас». Третье: «Вы не отвечаете на призывы приятельские, так вот вам песня; слушайте-ка: я издаю на будущий год альманах в пользу детей больницы и печатаю его в числе пяти тысяч экземпляров; и для этого надо начать дело с мая, потому что надо иметь время, кроме печати, для сушки, прессовки и сортировки бумаги и для изготовления пяти тысяч переплетов, потому что всякой экземпляр будет в переплете. Все это требует много и много времени. Полагая, что вы не совсем забыли нас, петербургских, и по приязни вашей не откажетесь от участия в моем альманахе на будущий год, я прибегаю к вам со всеусерднейшею просьбою: прислать мне ваши пьесы поскорей. Прозы у меня много, — но стихов будет мало очень, и то отборнейшие. Вот почему мне нужны ваши стихи. А не пришлете, так и все стихи по боку, и будет одна проза, — и грех будет на вашей душе. Торговля наша идет помаленьку; при ней два журнала, только нет хозяина. Рискните, погадайте, авось и впрямь выйдет по-нашему. Неужели вы думаете, что у столичных жителей нет участия?». — Четвертое: «Что же вы мне не шлете ваших стихов, — стихи меня крепко жмут». — Пятое: «Стихи ваши хороши, да нет целого, у вас бывают гораздо лучше. А как альманах мой не журнал, который прочтут, да и бросят; к тому же он печатается в пяти тысячах экземпляров, а потом перепечатается другое издание, — а потому я, любя ваш талант, не напечатаю вашей пьески. Присылайте мне лучшее, вы не опоздаете, а эту пьеску я передам Краевскому; со временем скажете спасибо. Да приезжайте-ка к нам в Питер служить, а?»

Я писал ему: «Хоть мои дела очень дурны, но все мне нельзя ехать к вам, потому я должен две тысячи рублей; отдать нечем, и полиция не пустит. Хотел бы душою — да нельзя». — Конечно, мои дела дурны, да не так еще, как я писал к нему. Но что ж с ними делать? Ведь надо как-нибудь дощупаться правды, — а у этих людей деньги скорее всего откроют грудь. Я вперед знал: не только рублей две тысячи, а копеек — Владиславлев и Краевский не дадут. И он об этом во всех письмах деликатно молчит. После четвертого письма я послал одну пьеску. Что ж было делать? Ведь стыдно в самом деле не послать: что ни говори, а я от него уже два альманаха взял, чего ж еще? — и это великая милость. И хоть я Владиславлеву не верю, что пьеска дурна, но однако ж, может быть, он и прав. Ведь было ж со мной несколько раз: кажется хорошо, а вы говорите: — дрянь; дурно — хорошо. Так и теперь, может быть. Я вам ее посылаю — «Путь». Пожалуйста, посмотрите. Если в самом деле дрянь, так уж лучше попросить Краевского, чтобы и он ее не печатал. Чорт знает — я в этих делах большой осел. А другая — «Старому товарищу». Тоже, если хороша, напечатайте у себя в журнале, а не хороша, так и быть, — не надо. Да я к вам послал прежде три пьески, скажите о них словца два: что хорошо, и что гадко, и про «Бегство», что напечатано в «Современнике». Не годится ли «Дума перед образом Спасителя»? Если хороша, я ее пошлю Владиславлеву, а нет, — ну и у меня уж больше ничего нет, и совесть будет чиста. Вы мне особенно теперь скажите обо всем, потому что я теперь более всего дорожу вашим мнением, и мне оно нужно. Прежде был жив Сребрянский, он чудную имел мысль и любил говорить правду. Теперь его нет, и я один, и кроме вас у меня никого нет. Видите ли, почему я вас прошу в такую пору, когда вам может быть не до меня и не до себя.

Да дайте пожалуйста сему подателю моих книжонок двадцать. Я все ими сорю кое-кому. Василию Петровичу, Ивану Петровичу почтение. Всему собору вашему низкой поклон.

38 В. Г. Белинскому

28 сентября 1839 г. [Воронеж].

Милый, любезный мой Виссарион Григорьевич! Все недосуг и недосуг, да сколько ж терпеть мне? Полно, кончено! Сколько могу я, сколько успею (не ладно, не в порядке), но хочу говорить с вами; давно душа хочет беседы, давно ей хочется сказать вам, что есть у ней к вам. Много у ней есть интересов, но мертвая буква укорачивает ее желанья. Боже мой, как я виноват перед вами! непростительно виноват! Сколько времени получил от вас письмо, и какое! вмиг хотел, по прочтении его, переселиться к вам весь. Но, — чорт с ними! эти дела опротивели! — пусть хоть сегодня на вечер не приступят к горлу. И что напишу к вам после вашего письма? Милый Виссарион Григорьевич, стыдно мне за ваши письма угощать вас моею дрянью, и, кажется, под разными формами дел… Эта мысль удерживала меня писать к вам. А что ж придумаю? что напишу? Ровно ничего, все то же, что и тогда. Видно такая моя участь: чем больше думаешь, тем глупее; вечно не то делается, что делать хочешь. Или я желаю невозможного? Нет, поверьте, мои желания весьма ограничены. Если бы образцов не было; — они перед глазами. Почему ж у добрых людей делается иначе, чем у меня? Там везде логика, теория, а у меня чорт знает что такое; что ни начнешь писать, не строится, не вяжется, а ежели и свяжется, то страшно смотреть. Если не обмануть я другими, и если вы ко мне не пристрастно великодушны, — то или я дурак, или я бессовестно обмануть всеми. Горькое сознание робкой думы-мысли.