Письма китайца - [2]

Так я лишился вещей и товарища. Я сказал хозяину, что если он не имеет ничего против и не нуждается в моей помощи, я хотел бы немного прогуляться и посмотреть город. Я не хотел показать ему, что несколько огорчен приемом, который мне был оказан в великом прибежище всех угнетенных, и поэтому улыбался и старался говорить весело. Но он сказал: «Погоди немного, тебе надо сделать прививку, чтобы ты не заболел оспой». Я улыбнулся и ответил, что уже болел оспой, в чем легко убедиться, взглянув на рябинки на моем лице, и поэтому мне нет нужды делать то, что он называет прививкой. Но он возразил, что таков закон и что прививки избежать невозможно. «Доктор не отпустит тебя без прививки, — сказал он, — потому что, по существующему закону, он прививает оспу всем приезжающим китайцам и берет за это по десять долларов с каждого, и ты можешь быть спокоен, что ни один доктор не станет терять свой заработок только потому, что какой-то китаец имел глупость болеть оспой у себя на родине». Пришел доктор, выполнил свое дело и забрал мои последние деньги, — десять долларов, доставшихся мне ценою двухлетних трудов и лишений. О, если бы те, кто утвердил этот закон, знали, что в этом городе живет множество докторов, которые с радостью делали бы прививку за доллар или полтора, они, конечно, никогда не стали бы взыскивать такую высокую плату с бедного, беззащитного ирландца, итальянца или китайца, который бежал в обетованную страну, чтобы спастись от голода и нужды.

А-Сун-Хи.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Сан-Франциско, 18.

Дорогой Чин-Фу! Уже почти месяц, как я здесь. Я начинаю понемногу понимать здешний язык. Хозяин потерпел неудачу в своем намерении перепродать нас на плантации и дальние восточные районы страны. Поэтому он отпустил нас на свободу, обязав только выплатить ему те деньги, которые он затратил на наш проезд сюда. Мы должны отдать их из нашего первого заработка. Он говорит, что с каждого следует по шестьдесят долларов.

Таким образом, уже через две недели по прибытии сюда мы стали свободными. До этого, ожидая решения своей судьбы, мы жили в нескольких домиках, в большой тесноте, взаперти. Я вышел на поиски работы. Мне приходилось вступать в жизнь одному, в чужой стране, без единого друга, без гроша в кармане. Платье, которое было на мне, составляло все мое богатство. Единственное, чем я мог похвалиться, было хорошее здоровье. Кроме того, я был свободен от мучительных опасений, что кто-нибудь украдет в мое отсутствие принадлежащие мне вещи. Но нет, я не прав. Я упустил из виду, что имею неоценимое преимущество перед бедняками в других странах, — ведь я в Америке! Я в убежище угнетенных и униженных, ниспосланном нам небесами!

В тот момент, когда эта утешительная мысль овладела мною, несколько молодых людей стали науськивать на меня злую собаку. Я попытался защищаться, но ничего не мог сделать. Я вбежал в подъезд дома, но дверь была закрыта, и я оказался во власти собаки. Она хватала меня за горло, кусала мне лицо, руки, ноги. Я кричал, звал на помощь, но молодые люди только хохотали. Два человека в серых мундирах (их здесь называют полисменами) поглядели с минуту на меня и не спеша направились дальше. Однако один из прохожих остановил их, привел обратно и сказал, что они должны спасти меня от собаки. Тогда полисмены отогнали ее своими короткими дубинками. Это было большое счастье, потому что я был весь в крови и одежда моя была вся в лохмотьях.

Тогда прохожий, который привел полисменов, спросил молодых людей, за что они так бесчеловечно поступили со мной, но те сказали ему, чтобы он не путался не в свое дело. «Эти чортовы китайцы приезжают в Америку, чтобы вырывать хлеб изо рта у порядочных белых людей, — заявили они, — а когда мы пытаемся отстаивать наши законные права, находятся люди, которые затевают из-за этого истории».

Они стали угрожать моему благодетелю, и так как собравшаяся толпа была настроена заодно с ними, он вынужден был удалиться. Вдогонку ему полетели проклятия. Тогда полисмены объявили, что я арестован и должен итти с ними. Я спросил одного из них, какова причина моего ареста, но он ударил меня дубинкой и приказал «заткнуть глотку». Меня повели по переулку в сопровождении толпы зевак и уличных мальчишек, осыпавших меня бранью и насмешками. Мы вошли в тюремное помещение с каменным полом. Вдоль одной стены тянулся ряд больших камер с железными решетками вместо дверей. Господин, сидевший за столом, стал писать что-то обо мне. Один из полисменов положил:

— Этот китаец обвиняется в нарушении общественного спокойствия.

Я попытался сказать что-либо в свое оправдание, но господин сказал:

— Помолчи, пожалуйста! На этот раз нахальство тебе не поможет. Придется тебе успокоиться, дружок, или мы тебя сами успокоим. Говори, как тебя зовут?

— А-Сун-Хи.

— А до этого как звали?

Я сказал, что не понимаю, что он имеет в виду. Тогда он сказал, что хочет знать мое настоящее имя, так как не сомневается, что я переменил его, после того как последний раз попался на краже кур. Они долго смеялись, потом обыскали меня и, разумеется, ничего не нашли. Это сильно рассердило их, и они спросили, кто будет вносить за меня залог и платить штраф. Я ответил, что не сделал, как мне кажется, ничего дурного и поэтому не понимаю, зачем нужно вносить за меня залог или платить штраф. Они отвесили мне несколько тумаков и посоветовали вести себя повежливее. Я возразил, что не имел намерения быть непочтительным. Тогда один из них отвел меня в сторону и сказал: