Письма Кесарю - [3]

Правда, это не сразу произошло. Была у меня надежда, что вернется здоровье, а с ним и спокойная привычная жизнь - да где человеку тягаться с судьбой! Вы послушайте, что потом случилось, после той ночи.

Утром я, обманутый спокойствием рук, пошел на работу. Только сел за стол, они встрепенулись. Уж я их шепотом уговаривал по-всякому, просил не позорить меня, не губить как работника - все бесполезно! Они книжку Чехова под стол утащили, пристроили на коленях и совершили акт вандализма: портрет писателя (этот, знаменитый - в пенсне) химическим карандашом разукрасили. Правая рисовала ослиные уши, а левая мне силой рот открывала - для смачивания грифеля слюной. Я сопротивлялся, как мог - искусал карандаш, тяпнул руку за палец, но портрет спасти не удалось. Тогда я закричал:

- Помогите!

Прибежавшие из другой комнаты переплетчики застали отвратительную сцену: я катался по полу, борясь с собственными руками, рычал и плевался зеленой слюной. Меня связали, отнесли в кабинет начальника, уложили на кушетку и вызвали "Скорую".

Изнуренный, я затих. Мозг плескался в черепной коробке, как раскисшая медуза. Лишь одну ясную мысль родила она - мысль, исчерпывающе выраженную в слово "НИКОГДА". Никогда больше не идти со спокойной душой мимо пожарной каланчи, никогда не дремать перед телевизором в уютном кресле, никогда не сыпать голубям на карниз хлебных крошек. Никогда, никогда, никогда... Иоанн Храпов, злой нищий с паперти Никольского собора, заколдовал меня, навел порчу. Погубил.

Со стыдом и болью вспоминаю я последовавшие после приезда "Скорой" безобразные свои действия. К тому времени руки освободились от самодельных пут, и несчастный врач рухнул на пол, сраженный подлым ударом в солнечное сплетение.

Я перепрыгнул через тело, выскочил из кабинета, бросился на улицу, сметая все на своем пути. Переплетчики пытались задержать меня, и руки, воспользовавшись поводом, устроили кровавое побоище.

Я слышал стоны, крики, грохот: падали тела и мебель. В какой-то момент я увидел среди этого бессвязного кошмара, как правая лупит говяжьей вырезкой по лысине уважаемого мной начальника. Проклятая правая!..

Убийство было неминуемо. Но я не хотел никого убивать и с воплем: "Простите! За все простите!", вырвался из мастерской.

Бег. Сердце: бух, бух, бух.

Крадучись - дворами, переулками, пробирался я домой. Зачем - сам не знаю. Я бежал, а руки успевали гнусно щипать встречных женщин за что попало. Крики неслись мне вслед: "Идиот!", "Сексуальный маньяк!". Стыдно вспомнить...

Опасаясь милиции, я прятался в подъездах, на грязных вонючих лестницах. Там руки били меня просто так, от избытка веселой бесовской силы, или выцарапывали гвоздем на стенах разные неприличные слова. Когда я пытался сопротивляться, руки, вцепившись в уши, вытирали моей - простите, Кесарь мордой стену. Н-да. Не берусь описывать, во что я превратился после экзекуций. Образина. Монстр. Кошки и те шарахались от меня.

К ночи руки умаялись, залезли в карманы брюк и там совсем притихли. Я, наконец, смог добраться до дома. По привычке называю так разваленную моими стараниями убогую конуру. Там ждали меня... три ведьмы. Вы помните начало пьесы Шекспира "Макбет"? Вот!

Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие-то черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады асфальтоукладчиц: моя кривошея-жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что застонал, припав к стене: - Ай-яй-яй...

- Пьянь такая! - с чувством сказала одноухая мадам. - Урод.

- Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? - сверкнула единственным глазом малютка. - А еще партеец. Стрелять таких надо!

- Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? - заплакала Зинаида.

Из мусорной кучи задушенно полилось:

- Ве-е-е-черний зво-н...

- Ай-яй-яй! - только и мог я добавить к этому умирающему звуку.

- Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! буркнула мадам Суслопарова.

- Чем прельстилась, гутен морген!

Жена заголосила, упав на диван.

- Прости, Зинаида, - опомнился я, наконец. - Ухожу навсегда. Против воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.

- Что-о?! - взвизгнули подружки.

Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:

- Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не уходи, Гога!

- И я тебя жалею, Зинаида, - признался я. - Потому и ухожу. Видеть тебя больше не могу. Боюсь... убью. И как столько лет терпел, не убил - понять не в состоянии.

- Еще угрожает! - фыркнула Гутен Морген.

- Проучим гада! - грянула мадам.

Подруги бросились на расправу. Робкая Зинаида увещевала с дивана: "Только не до смерти, девчата! Пугните его только!". Под ней по-боевому цокали пружины.

Я упал, придавленный твердым, как мраморная плита, телом Суслопаровой. Рядом выплясывала боевую джигу одноглазая малютка. Знаю, ничто бы тогда не спасло меня - руки как назло не желали вылезать из карманов, затаились, вцепившись в подкладку.

Тр-ра-х! Упало в коридорчике корыто. Моментально слезла с меня одноухая ведьма, а малютка приняла монашескую позу. Я приподнялся.