Письма Кесарю - [2]

- Говорю, небесный агнец приидет! - раздраженно проблеял безумец и смахнул со стола книжку рассказов Чехова.

- Не хулиганьте, - рассердился я. - Сюда вообще посторонним вход воспрещен.

- Дай, сколько можешь! - злобно потребовал старец.

- Нету у меня.

Храпов насупился и после паузы быстро спросил:

- А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич Толстой, проповедник и граф!

- Шли бы вы на паперть, - посоветовал я.

- Па-перть? - коварно переспросил Иоанн. - Вона как! Гляди, как бы самому на паперть не встать.

Он вдруг схватил со стола сапожный нож и бросился к выходу. Я кинулся следом. У двери мы сцепились: я вырывал нож, старец сопротивлялся, дьявольски хохоча. Я победил, но порезал палец. Храпов выскочил на улицу и крикнул мне в окно:

- Попомнишь, будет всем вам поп... поплексический удар! Ха-ха-ха!..

Поплексический удар? Бред. Да что с безумца взять!

Я смазал йодом, забинтовал палец. Вскоре обед кончился, наши вернулись, и за работой день прошел, как обычно. Правда, к вечеру палец вдруг разболелся и, не знаю, поверите ли, но эта ничтожная боль перешла почему-то в сердечную, ноющую. Настроение упало, и домой я шел мимо любимой пожарной каланчи без обычного удовольствия. Дома пожаловался Зинаиде Афанасьевне на странное недомогание.

- Это все от погоды, - сказала она, раздавив пальцем бегущего по кухонному столику таракана.

Нас донимали полчища тараканов. Я с отвращением увидел приготовленный Зинаидой для очередной баталии новый зелененький баллончик. Мне был противен запах яда, а еще больше - сладострастное рвение жены, с которым она каждый вечер опрыскивала стены кухни.

...Все эти пошлые житейские мелочи, Кесарь, возможно, недостойны Вашего внимания, но без них рассказ мой будет неполон, увы...

Итак, я лег спать. Стояла душная белая ночь. Комары пили мою кровь, но я страдал не от их укусов, а от незнакомой тоски, которая росла с необъяснимой и пугающей скоростью. Подавленное состояние усугублялось мерзким запахом дихлофоса. Рядом сопела Зинаида.

Мне захотелось ударить ее. Это было нехорошее, странно-веселое желание. Руки зачесались, но я сдержался и встал. Дышать в комнате было нечем. Чувствуя тошноту, я высунулся в окно, чтобы глотнуть воздуха и заодно увидеть далекую каланчу. Но уличный воздух был тяжелый, а каланчу заслонял нелепый подъемный кран. За спиной сопение Зинаиды перешло в булькающий храп.

Я повернулся к ней. Именно тогда, при взгляде на укрытое простыней тело, на голову с жидкими волосами-перышками, - именно тогда руки перестали подчиняться мне. Сначала я не понял, что происходит. Я лишь видел, как они медленно и целеустремленно шарят по подоконнику, ощупывают предметы. Правая, с забинтованным пальцем, вела за собой левую.

Они по очереди пробовали на вес то, что им попадалось: книгу, вазу, цветочный горшок. Наконец, правая нашла под стопкой жениного белья утюг, приподняла его и замерла. Левая одобрительно щелкнула пальцами.

"В чем дело, что происходит? - подумал я, болезненно холодея. - Что это значит?!"

Утюг тускло сверкнул в моей правой: она стала медленно и страшно подниматься. Напрасно я силился опустить ее, разжать пальцы - они были словно железные. Я хотел сесть, но левая рука ударила меня кулаком под ребра. Я застонал и понял все: руки мои, покорные доселе, работящие руки, замыслили убийство! Зинаида Афанасьевна была обречена! Несчастная моя жена...

- Зина, спасайся! Убью! - завопил я.

Она вздрогнула, проснулась, быстро села. Рука-убийца замешкалась - удар пришелся по валику дивана. Я отскочил в сторону, и, удерживая последним усилием воли рвущиеся к жене обезумевшие руки, крикнул:

- Я болен, Зина! Уйди от греха подальше!

Моя правая тут же метнула в беднягу хлеборезкой. Зинаида поняла, наконец, какая ей грозит опасность, и с мышиным писком шмыгнула в туалет.

- Все дихлофосы твои! - всхлипнул я.

Хотя причем здесь были дихлофосы, Кесарь! Вовсе не в них дело!

Дальше случился погром. Взбунтовавшиеся руки били, ломали, рвали все вокруг. К утру от уюта осталось жалкое воспоминание в виде мраморной совы. Она стояла на шкафу - ее было не достать, как ни старалась подлая правая, вооружившись для этого шваброй. Взбешенные тщетными попытками разбить сову, руки облили клеем диван и вспороли ножом обивку. Диван был новый, купленный за тройную цену у спекулянта. Я ахнул, не выдержав:

- Что ж вы делаете, сволочи!

Лучше бы мне молчать...

Руки повисли над испоганенным диваном. В правой дрожал страшный нож, левая медленно трогала острие указательным пальцем. Я обмер, ожидая самого худшего. Но этого не случилось.

Бросив нож, руки... принялись пересчитывать мне ребра. Мне, своему хозяину! Я увещевал, заклинал, молил о пощаде - напрасно. В жизни своей не испытывал я подобных мук: правая ритмично и весело била кулаком, левая щипала и выкручивала кожу.

Я боялся, что они оторвут мне голову - к тому все шло. Но вовремя сообразил упасть на колени и заплакать:

- Миленькие мои! Кормилицы-ы! Христа ради, не убивайте! Ведь тогда и вам конец!..

Так, Кесарь, завершился первый приступ загадочной болезни вследствие которой я сделался изгоем руководимого Вами общества.