Письма к Тому - [2]

Отсутствие свободной или надежной почты диктовало, чтобы все ваши письма были посланы из-за границы (вне СССР и вне России). Не было возможности взаимного сообщения. Как, например, я боялся отвечать непосредственно на некоторые ваши замечания об условиях в СССР или по отношению к 9 переменам в новой России.

Ты пишешь о концертах поэзии по всей Европе и даже в Колумбии и США, и даже если мы понимаем, что вам надо «зарабатывать» что-то, я в то же время осознаю твою настоящую роль как хранительницы и распространительницы культуры русской литературной речи. Ты это бы не сказала, но я это пишу и повторяю. Я где-то заметил, что ты и твои «гастролеры» обмениваете «душевные (культурные) „изделия“ на продукты, и что, может быть, это всегда была судьба актеров. „Жизнь на гастролях“ – может быть, так назвать книжку, если ты все-таки решишь ее издать?

Есть и «сладкие» моменты в твоей «переписке» – воспоминание о нашем выступлении перед архитекторами… Я вспоминал нашу «репетицию» в кафе и мое непонимание некоторых слов в театральном употреблении, и твоя нервность из-за этого: «Том, ты пропадешь… какой ты будешь переводчик и т. д.», и мой дерзкий ответ: «я не пропаду, увидишь».

Конечно, в книжку можно включить и мои письма тебе, но в общем-то не знаю, что они содержат и как они относятся к твоим письмам.

Может быть, я был почти хороший, подходящий американский корреспондент для тебя: (1) неплохо понимал по-русски, даже если я не русский; (2) довольно умный, чтобы разобраться в твоем почерке; (3) знал и читал почти все русские дела, о которых ты писала, даже перевел «Ревизора» для постановки здесь; (4) я любитель Гоголя; (5) любитель русской поэзии 19-го и 20 веков (но не на вашем уровне); (6) Твой Том. читатель Грибоедова («Горе от ума»); (7) Достоевского; (8) выступил в «Каменном госте», знаком с испанской, французской и до некоторой степени греческой (византийской культурой) и т. д. Есть достаточно «соотношений» между нами, чтобы поддержать нашу переписку. И, конечно, есть и моя роль как твоего американского банкира – сюжет некоторых моментов в нашей переписке.

Твой Том.

1990 год

Ремарка

Можно было бы начать эти записки о заграничных гастролях с 1968 года, когда я первый раз поехала в другую страну. «Щит и меч» снимали в ГДР и в Польше. Больше всего меня тогда поразил запах воздуха – другой! Потом я поняла, что это запах другого бензина, дезодорантов, которых у нас тогда не было, другого табака и т. д. Но решила ограничить эти записки перепиской с Томом Батлером, с которым познакомилась в 1990 году на концерте, посвященном 100-летию со дня рождения Анны Ахматовой. Как это произошло? Как всегда, у меня: спонтанно.

Сейчас заграничные поездки стали обыденностью, но все равно как-то на даче одну мою книжку прочел наш комендант и после удивился, что я так долго жила за границей. Я для него оставалась русской дачницей в сарафане, которая занимается только своими грядками и домашними животными.

А мой друг Виталий Вульф, который в то время сделал обо мне передачу для телевидения, в заключение нее сказал, что Алла сейчас не работает в театре, лежит на диване и предается фантазиям. И это в самый мой напряженный период работы за границей. Просто я человек закрытый, и, когда меня не спрашивают, – предпочитаю молчать, а то, что делается не на виду, то этого, как известно, не существует.

1990-й год. Неожиданно раздается звонок: «Это говорит Иосиф Бродский. Мы с Вами не знакомы, но я хотел бы Вас пригласить на вечер, посвященный 100-летию Ахматовой, который я устраиваю в Театре поэзии в Бостоне». Я спросила: «А кто еще там будет?» – «Анатолий Найман, я, Вы. И с американской стороны – актеры и переводчики».

Хотя день рождения Ахматовой в июне, юбилейным был 1989 год, Бродский устроил вечер 18 февраля, зимой. Я помню в Гарварде огромные сугробы, расчищенные дорожки, красные каменные дома, белок, которые никого не боялись. А по расчищенным от снега дорожкам из библиотеки – в столовую, из столовой – на лекцию бегали студенты в башмаках на босу ногу, в майках и шортах…

После концерта целую неделю можно было ничего не делать, гулять, ходить на званые ужины. Мы с Найманом подолгу гуляли, и я все время расспрашивала его про Ахматову, и по его рассказам у меня сложилось ощущение некой его «близорукости» – из-за слишком близкого расстояния (такое же ощущение, кстати, возникает, когда читаешь записки современников о Пушкине или о Достоевском).

Обедали мы в профессорском клубе. Однажды я пришла, а там в одном из залов выпивают. Я тоже выпила и закусила, ко мне кто-то подошел. Я говорю: «Я не понимаю по-английски. Вы говорите по-французски?» – «Нет». Так пообщались. Потом пришел Найман, и выяснилось, что я присоседилась к какому-то колледжу, который справлял свой юбилей… Вот такую мы вели жизнь.

Вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже раньше выступала в этом Театре поэзии и знала, что туда приходят люди заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки, привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.

…Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и говорю: «А вот это я Вам привезла из Москвы». Он, как вчерашнюю газету, не глядя, кинул куда-то за спину. Я подумала: «Ну, уж это слишком!» Он говорит: «Последовательность такая – сначала стихи читаются по-английски, потом по-русски. Все сидим на сцене, русские – я, Алла и Толя – слева, американцы – справа. В конце первого отделения – „Реквием“. Тут я встряла: „Реквием“ – сначала по-русски!» Он отвечает: «Нет-нет, как всегда, сначала по-английски». Я говорю: «Тогда я его не буду читать». Он снисходительно пожал плечами, но спорить было некогда… и сказал: «Хорошо!» И мы сразу ринулись на сцену. Переполненный настороженный зал. Много русских. Бродский читает Ахматову так же, как свои стихи – поет, соединяет строчки. Чтение на слух монотонное, не подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не расставляются никакие логические акценты и не выделяется конец строфы, и только неожиданный обрыв на последнем слове, как спотыкание. Найман – по-другому, но тоже в основном поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: «Голосом работает поэт, голосом». Американцы читают поразному. Одна актриса читает: «Звенела музыка в саду…» и последние строчки – «Благослови же небеса, / Ты первый раз одна с любимым», – произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание – еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски… Зал зашевелился. Поняв, что зал хорошо реагирует на ранние ахматовские стихи в такой манере, следующая американка читает: «Сжала руки под темной вуалью…» так же прозрачно и легко, как и я в предыдущем стихе. Потом моя очередь. А я помню, что Ахматова со временем терпеть не могла это стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой – надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское «г», почти шаржируя, прочитала: «Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-алью». Сажусь на место. Бродский мне – тем же голосом старой Ахматовой: «По-тря-са-юще…» В общем, когда я прочла «Реквием», английский вариант уже почти не слушали. Старалась я, в основном, для Бродского, играла перед ним Ахматову, как она мне представляется в разные периоды ее жизни.