Письма к сыну - [17]

А я снова смотрю в окно, но там теперь пустота. И вдруг доносится музыка. Очень тихая, нежная, почти что хрустальная. Это завели патефон интернатские. Открыли форточку — слушай, деревня. И я слушаю. Как будто тонкий ледок ломается… Но нет, не о том я, совсем не о том. Я забыл, сын, сказать самое важное: неделю назад в нашу деревню привезли блокадных детей, и у них теперь интернат. Уже неделя прошла, но к приезжим нам никак не привыкнуть, ведь их везли к нам из самого Ленинграда. И вот теперь дошел я до самых главных событий своего детства. До самых главных… Но только ли детства? Жизнь быстротечна, и сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что не будь их — тех блокадных мальчишек, в моей судьбе не было бы многих праздников, многих свиданий. Да, свиданий с красотой и природой. Ведь даже на наши сосны, на наш Тобол, на наши сугробы я начал смотреть их глазами. И это осталось надолго. А потом прошли годы, я стал работать в молодежной газете — и вдруг задумалось написать о них книгу. Родилось и название — «Праздники детства». Задумал, да не сделал. Что-то помешало мне, отвлекло надолго. Может, робость помешала, волнение, ведь тема-то очень личная, очень большая. Вот и сейчас, вспоминая о них, во мне все вытягивается, замирает, и делается так хорошо, будто я снова встретился с ними, будто мы бежим на лыжах в наш утятский борок и впереди всех — Вовка Адалечкин, а я за ним следом. Какая дружба у нас была, какое настоящее братство! А ведь это именно то слово, какое надо. Потому что мы и были тогда братьями, сестрами — одна кровь, одно тело, и одна черная птица над всеми — война…

Ночь уже давно за окнами, глухая поздняя ночь. И только маяк мой на посту — сторожит корабли. Он и меня сторожит, я знаю, но ведь и те ребятишки — тоже маяк… И свет от него идет сквозь годы и расстояния, и так будет до самого последнего дня.

Ты слышишь, Федор, — до последнего дня…

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ — О БЛОКАДНЫХ МАЛЬЧИШКАХ

Дорогой Федор! Сегодня море спокойное, чистое, и по нему ходят лодки и катера. А ведь странно же, правда? Еще вчера море шумело, сердилось, а сегодня оно как лазурь. Но нет, нет, так будет неточно, да и сухое это слово — лазурь. А все ж на что похоже сегодня море — подскажи, сын, у меня пропала фантазия? Но ты молчишь, ты далеко, да я и сам придумал, я вспомнил… Оно похоже, Федор, на наши степи. Ну конечно, на степи. Ты посмотри, какое море спокойное, ровное, и нет ему ни конца и ни края. Такие же степи за нашим Курганом. Они видели Ермака и хана Кучума. Да чего они только не видели — страшно представить. Их и жгли, и топтали, по ним и с плугом ходили, где надо и не надо, и они, переболев, перемучившись, опять цвели, зеленели, удивляя чьи-то глаза. Так и море сегодня, оно греет меня и спасает от дум. И в голове у меня тишина и безволие. Хоть пеленай теперь, связывай, хоть бросай в лодку и увози… Но кто меня бросит-то, кто? И кому я здесь нужен-то? Да никому! Но это же хорошо, замечательно, что никому. И вот я смотрю на море, на лодки — и на душе у меня такая же степь и приволье, и я ничего больше не прошу у судьбы. А лодок этих много — и под парусом, и без паруса, есть среди них и моторки, и катера. От катеров летят брызги, и эти капли как кусочки стекла. И много солнца в этих кусочках. А за катерами летят люди на водных лыжах. И вот это — настоящий восторг, удивление. Человек стоит на волнах и покачивается. Хороша колыбелька! Говорят, что люди когда-то были дельфинами — теперь я в это верю, я знаю… Прости, сын, что все время отвлекаюсь от главного, но ведь это же жизнь моя: и люди, и море, и громкие крики на берегу. Даже собаки сегодня какие-то другие — веселые, и я хочу их понять. А что понимать — они просто рады солнышку и хорошему дню. Их даже сегодня больше, много больше, чем было. Они бегают стаями, и каждая стая — одна семья. Вот за одной такой семьей я сейчас наблюдаю. И что интересно: крупные собаки бегут впереди, потом — собаки поменьше, помельче, потом еще меньше — от земли дна вершка, а сзади замыкает стаю кривоногий щеночек. Он падает, запинается, и это очень смешно. Но еще смешней, когда этот щенок стукается лбом о какую-нибудь преграду — о камень ли, о корягу. Вот он снова стукнулся и присел на задние ноги со страху. Потом головой закрутил, как бы выпрашивая сочувствия. Но у кого? Ведь стая уже убежала, забыла о нем, предала. И щенок, поняв что-то, начинает скулить. Я из своего окна вижу, как он поднимает мордочку и прижимает уши к самой спине. И вдруг — спасение! Его подхватывает на руки какой-то паренек в белой тенниске, наверно, студент. У меня замирает дыхание, потому что знаю — спасение-то ненадолго. Так и есть. Студент погладил его, поскреб за ушами и снова бросил щенка на песок. Вот оно, горе-то — не пережить. Щенок смотрит студенту вслед, еще на что-то надеясь, мечтая, но тот уже смешался с толпой. И мне тоже плохо сейчас, как щенку. Я вспоминаю, как в наших курганских детских домах делают «день открытых дверей». В этот день любая семья может взять на целые сутки любого детдомовца. И берут, увозят домой ребятишек, а там, дома, кормят вкусно, ласкают и говорят нежные слова, и обещают что-то большое, огромное, а мальчишка-то верит. И не только верит, а за сутки привыкает к теплу и вниманию, и уж кажется, представляется ему, что это тепло — навсегда, на всю жизнь. Но ведь сутки-то не растянешь. И вот приходит час расставания. Мальчишку снова отвозят в детдом — от теплого семейного стола, от душевных разговоров, внимания. И… этому детдомовцу теперь не хочется жить. Да и жить зачем, если снова помещают тебя в постылые казенные комнаты, ставят тебе кислый детдомовский борщ и жидковатый компотик, а самое главное, снова вокруг тебя — постылые лица санитарок и воспитателей. Вот она, беда-то. И никто не поможет, никто… Да, сын, непростое это дело — сиротство. И у людей, и у собак также, и у деревьев. Посмотри на березовый кустик где-нибудь в поле или на дорожной обочине. Как ему плохо там, одиноко. Начнется ветер — и нет защиты. И от снега преграды нет, и от дождя… А ведь могла бы эта березка расти где-то в роще. Там бы и защита была, и опора… Но я, кажется, начинаю впадать в философию. А на море, между прочим, снова стало темно. И сразу лодок меньше, и купальщики разбежались, а всему виной тучи. Они пришли из-за ближней горы и закрыли надолго солнце. И опять серой, свинцовой стала вода, и даже чайки куда-то исчезли, как не было, — и у меня сразу заболело в затылке. Я знал, что после этого придут слабость, апатия. Я знал это, потому старался отвлечь себя. Помогли местные ребятишки. Они явились нежданно-негаданно и стали гонять мяч под окном. Они кричали, смеялись, и это было как лекарство для меня, избавление. Они меня, конечно, не видели, а я их видел и слышал, да что говорить — я смеялся вместе с ними над всеми их шутками и словечками, а потом крики стали стихать, видно, футболисты устали. Так прошло минут десять-пятнадцать — и вдруг опять взрыв радости, шум: «Боря, Борька пришел! Давай в нашу команду…» Ребятишки еще что-то кричали и спорили, видно, не могли поделить этого новенького. Они спорили, а у меня все сжалось в голове, заболело. Ведь я родное имя услышал — Борька, Боренька… Как услышал это — так и сместилась опять душа. И сразу потянулась память к моему незабвенному другу Бореньке Смирнову, к моим ленинградцам…