Письма к Андрею - [5]

Но именно человеческое и не отрывает гения от людей, жизни, общества, сообщая художнику потребность в высказывании в виде произведения того или иного искусства. Человеческое в гении позволяет ему создавать произведения, которые могут быть восприняты другим человеком, произведения, которые могут быть поняты людьми. И не просто людьми, но современными художнику.

Утративший потребность быть понятным людям, лишившийся необходимости высказывания гений уходит в те сферы существования духа и разума, в которых ему никто не нужен. Потеряв же необходимость в других людях, гений и сам теряет человеческие признаки. Он, в сущности, перестаёт быть человеком. То, что тогда происходит в его сознании и душе, остаётся не известным никому. Теряя интерес к человеку, теряя веру в человека, художник теряет человека в себе и перестаёт быть художником, уходя в высшие, как ему кажется, сферы и пространства.

Но пока гений – художник, он прежде всего – человек.

Он слишком человек!

В смысле не сверхчеловек, а в смысле слишком земной. Он из плоти и крови. Он живое и конкретное существо, деятельность и переживания которого всё время как бы противоречат этой конкретике. Художник неуёмен в своих переживаниях, хотя и является человеком, для которого переживания иррациональны, неудобны и мешают нормальной социальной человеческой жизни. Поэтому художник чаще всего слышит: успокойся, остановись, отдохни. Да он бы, как человек, и остановился бы, с радостью! Он отдохнул бы. Вот только он не умеет этого делать. Он не знает, как можно отдохнуть. Не знает, как можно прервать переживания в себе.

Художник не знает, кем он будет без переживаний. Ещё он боится, что ему может понравиться жить без переживаний и стать просто ремесленником, который сумеет комфортно прожить, продолжая изображать из себя художника, то есть продолжая сочинять книги или фильмы, пользуясь наработанными навыками и опираясь на привычку что-то сочинять и писать.

Подлинный художник слишком много видит примеров такого ремесленнического существования. Художники видят, что ремесленники благополучны, успешны и безмятежны. Но такие примеры видятся художнику как самые страшные и неприемлемые. В них настоящий художник видит непростительное предательство самих основ искусства как служения. Для подлинного художника ремесленничество страшнее смерти и позорнее предательства.

Так что даже самая искренняя и доброжелательная попытка успокоить художника, помочь ему в успокоении бессмысленна и даже пагубна. Художнику, гению, вообще невозможно помочь. Точнее, невозможно помочь художнику в человеке. А вот человеку помочь можно.

Художника можно любить. Любовь ему необходима – он же человек! Успокоить нельзя – он же художник!

Именно человечность (человекообразность), плотскость и все человеческие признаки гениев не давали и не дают современникам возможности признать подлинного современного им художника гением. Он для них слишком человек, чтобы быть осознан как гений. Этому мешает то, что у него есть рост, вес, имя, адрес, паспорт, тембр голоса, он ест, пьёт, имеет желания, он кому-то друг, муж, коллега, сосед… Он человек, как все! С какой стати он – гений? Да, он талантлив, может быть, весьма талантлив, может быть, очень-очень талантлив… Но гений? Нет! Гении – это Шекспир, Моцарт, Пушкин, Достоевский… А тот, кто живёт рядом, тот, который родился на несколько лет раньше или уж тем более позже меня, не может быть гением. Да, он, может быть, сделал и делает что-то замечательное… Но гениальное?.. Да с чего бы это!

Конкретность человека в подлинном художнике не позволяет современнику признать за ним гениальность.

А художник во всём, кроме своего искусства, – человек. Наивно ожидать и требовать от художника даже непременного ума! Как человек, художник не умнее своих зрителей и слушателей. И не обязан быть, он же человек. Ум – это человеческое качество. Талант, гениальность, жажда создавать искусство – это качества божественные, таинственные и не обязательно связанные с умом.

Но, когда мы читаем книгу или смотрим фильм, мы всегда предполагаем, что автор обладает, точнее, должен обладать, умом большим, чем у нас, зрителей, читателей, слушателей. Иначе с какой стати нам тратить своё время на его книгу, фильм, на его музыку. (Это если мы имеем дело не с развлекательным кино или книгой. В случае развлечения нас фигура автора вообще мало интересует.)

Когда мы прикасаемся к произведениям классиков, мы не подвергаем их ум сомнениям. Предыдущие поколения доказали их авторитет и значительность. В случае же с современниками мы часто опасаемся и не доверяем живущим с нами в одном времени художникам. Нам трудно признать, что далеко не совершенный, проживающий с нами в одной стране и времени, а стало быть, чуть ли не за стенкой, человек может быть художником уровня классика и способен создать безупречное произведение искусства, которое надо просто открыто и без недоверия воспринять.

Нам это трудно. Как художнику мешает в служении искусству его человеческая и приземлённая природа, так и нам она мешает признать его, художника, значение и масштаб.