Письма из Лондона - [107]

Сам Каспаров нанес всего один предматчевый словесный удар — как раз перед тем, как Шорт играл с голландцем Яном Тимманом за право оспорить титул. В ответ на вопрос, с кем он предполагает встретиться и как, по его мнению, пройдет этот финал, чемпион сказал: «Это будет Шорт, и это будет short» [159]. Но каспаровский нешуточный — и жуткий — ответ на найджеловские издевки был дан, абсолютно правильно, в Савое, где двое сошлись за шахматной доской. Находящийся под пристальным наблюдением, он не стал впериваться взглядом, ухмыляться над найджеловскими ходами, расхаживать, как бабуин. Он вел себя безупречно. И в то же время играл в беспощадные шахматы — не на жизнь, а на смерть.

Первые четыре партии из двадцати четырех были для Шорта катастрофическими. В тот первый вторник сентября, вышагивая по Стрэнду и без особого успеха пытаясь подбодрить свой патриотический дух, я думал: 2:2 после первых четырех игр, с нас и этого будет довольно. Да какое там — это было бы просто фантастикой. Шорт печально известен как игрок, который вечно заваливает начало в больших турнирах. Таким образом (таков был мой скромный план), Шорту надо попытаться притормозить чемпиона, сбить с него гонор, замотать, не позволить ему играть так, как тот хочет. Восемь дней спустя стало понятно, что Шорт умудрился разыграть практически наихудший дебют — три поражения и одна ничья. Это было дурным знаком не только из-за изуверского счета, но и по многим другим причинам. Шорт проиграл первую партию после того, как оказался в цейтноте — ринувшись в неистовую атаку и проигнорировав предложение ничьей. Он закончил вничью вторую после того, как упустил возможность создать проходную пешку, которая, поговаривали, могла бы дать ему шансы на победу. Он проиграл третью, несмотря на яростную, великолепную атаку на каспаровского короля. И он проиграл четвертую, успев впечатляющим образом развернуться и как следует потрепать противника. Предварительные итоги выглядели примерно так: Шорт показал, что может доставить Каспарову проблем, но чемпион мог ответить на них так, что мало не покажется.

В двух шагах от Савоя, в «Simpson 's-in-the-Strand», оборудована Гроссмейстерская Гостиная. Вообще-то это один из тех почтенных британских ресторанов, где ростбиф прибывает в бронетранспортере из позолоченного серебра, а гинея тому, кто нарезает мясо, поможет вам увернуться от куска с хрящами. Одновременно это и место со своей шахматной историей. В прошлом веке на втором этаже Симпсоновского Дивана сходились любители и профи — чтобы откушать здесь кофию, сыграть партейку и поставить на кон шиллинг-другой; здесь в 1851 году Андерссен проводил свою так называемую «бессмертную партию», эталон самоотверженной атаки, против Кисерицкого. Затем этот клуб приказал долго жить, но изогнутая латунная табличка, гласящая «Таверна-Диван Симпсона», словно щит с гербом, висит на стене курительной комнаты внизу — которая и реквизирована ныне гроссмейстерами с их свитами. Атмосфера напоминает нечто среднее между профессорским залом и школьной раздевалкой перед спортзалом. Тут, вдали от церемоний и живого процесса игры, есть все предметы первой необходимости, чтобы следить за партией: два гигантских видеотабло в виде шахматных досок, где в режиме реального времени высвечиваются ходы, телевизор, транслирующий изображение игроков за столом, снятых общим планом фиксированной камерой, другой телевизор, опорожняющийся горячими комментариями первого часа игры, целый арсенал шахматных досок — чтобы барабанить на них вероятные развития партии, оборудованные доступы к базам данным и компьютеру Official Bulletin, пепельницы и бар за полцены. Также здесь наличествуют и излишества: пространство для того, чтобы орать и бурчать, бубнить и щебетать, рвать и метать, а также кататься по полу от злости. Комната, битком набитая гроссмейстерами, которые благим матом анализируют все что движется, напоминает кадры из телесериала о дикой природе — яростно возящиеся львята. И территориальные свои претензии они выражают точно так же: огрызаются, порыкивают, гомозятся и покусывают друг друга зауши; и только когда камера отъезжает, мы понимаем, что сами-то лев со львицей как ни в чем не бывало развалились себе на пригорке.

К концу третьей партии по Гроссмейстерской Гостиной поползли сочувственные перешептывания насчет «невезения». Шорту «не повезло» проиграть по времени в первой партии — а ведь у него было на пешку больше; «не повезло», когда он упустил свой шанс использовать возможности проходной пешки во второй партии; «не повезло», когда ладья Каспарова оказалась именно там, где нужно, чтобы пресечь мощную атаку в третьей партии. Каспаров, что неудивительно, не считал, что выиграл третью партию по этой причине: «Я все время чувствовал, что истинность на моей стороне». Шорт фыркнул на это: «Абсолютная чепуха. Шахматы — не наука». С другой стороны, он не собирался кивать на свое «невезение», чтобы объяснить случившееся. «Везение существует в шахматах, но к тому, что я упустил свой шанс на победу, это не имеет отношения. Я не слишком хорошо играл, вот и все. От вас зависит, везет вам или нет». Мой собственный опыт головокружительных восторгов и мук шестидесяти четырех клеток всегда убеждал меня, что шахматы — зона, свободная от везения, даже более свободная, чем, например, теннис (где может что-нибудь проворонить судья на линии, или мяч неправильно отскочить, на изношенном корте) или бильярд (где можно смазать удар, если на шаре оказалась крупица грязи). Несомненно, в шахматах есть только ты, твой противник, фигуры и — в каспаровских терминах — исследование истинности позиции. Я изложил свою точку зрения Колину Краучу, бородатому и дружелюбному мастеру международного класса, за которым числится один из страннейших рекордов: девять лет назад, на турнире в Лондоне, играя черными, он поставил самое большое количество — за всю историю документированных партий — непрерывно следующих друг за другом шахов, общим числом сорок три, и, методично пыхтя, додавил-таки своего соперника. Крауч утверждает, что везение существует, и двух родов: первое — когда твой противник прозевал что-то или сам испортил себе позицию к твоей выгоде (хотя это можно списать и на разницу в мастерстве, а не только на случайность); и второе — когда позиция развивается в сторону чрезвычайного осложнения, так что ни один игрок должным образом не осознает или не может увидеть преимущество — но тем не менее оба вынуждены играть. Каспаров в общем подтверждает это, когда говорит в «Смертельных играх» Фреда Вайцкина: «Обычно полагают, что шахматы — логическая игра, и да, там есть логика, но на самом верхнем уровне логику часто невозможно разглядеть. Есть такие позиции, когда рассчитать ничего уже практически нельзя, и тогда ты следуешь своему воображению, интуиции, играешь пальцами». Пусть так, но ведь даже и когда попадаешь Туда, Где Аналитика Буксует, разве и там речь не идет о превосходстве воображения, интуиции и пальцев одного игрока — а не о том, чтобы махнуть на все рукой: будь что будет? Может статься, на некоем конечном уровне шахматные игроки не хотят брать на себя абсолютную ответственность за все, что происходит.