Письма Хедвиге Вайлер - [9]

Я уже как-то писал о том, что Нобелевский комитет хотя бы в случае Франца Кафки сделал исключение из правила награждать лишь литераторов-долгожителей т «одарил» его премией посмертно. Но нет — справедливость всегда мстит за себя: где теперь пылятся «нобелевские тексты» Шпиттеллеров или Реймонтов.

А непремиабельный Франц Кафка придавил своей эфемерной тяжестью литературу двадцатого века так, что она ударилась в сказку для взрослых, навсегда утратив фениксову способность к очищенному от неправдоподобности возрождению.

Франц Кафка — соринка в глазу любого литератора: практически незаметна, но беспокоит нещадно. Такой свободы творчества добился разве что еще Веничка Ерофеев, пусть и в амплуа огородного пугала. С истинного писателя даже не снять посмертной маски, так как не было ей и при жизни. Модный нынче термин «эксклюзивный» так медногрошев, что упоминать его стоит лишь всуе, но никак при выдаче патентов на бессмертие. Да и где то патентное бюро — уж не в горних ли высях?!

Часть вторая

3

«Письмо отцу» (1919) практически является моделью для сборки биографии Франца Кафки и прочих о нем публикаций. ВСЕ в нем правдиво, но это — не ВСЯ правда, хотя сам автор дает в нем, казалось бы, обе точки зрения на события своей жизни — отца и сына. Сын даже говорит о жизни родителя с некоторым сочувствием, пусть и отмечает в нем те черты характера, которые неприемлемы для его жизненной позиции.

Вот о жизненной позиции Франца Кафки хотелось бы узнать как можно больше — много больше, чем о ней свидетельствует он сам. К сожалению, исследователю практически не на что опереться — ни политические взгляды, ни гражданская позиция, ни религиозные наклонности писателя не декларируются, и потому отдельные моменты его жизни и творчества рассматриваются под увеличительным стеклом в надежде разглядеть и понять как можно больше.

Опорными точками для прорыва в биографию писателя обычно считаются «Письмо отцу» да признание в том, что «он весь — литература». Собственно, никакого особого открытия он нам не представляет — неужели Гоголь или Флобер не повторили бы то же признание? Но акцент в этой фразе следует сделать на «он сам», а не на — «литература». Рефлексия — в особенно циничной форме со стороны наблюдателя — в литературной мантии отчего-то взывает не к нашим сочувствию и жалости, а к беспокойству, словно мы присутствуем в лаборатории при опасном эксперименте, задуманном исследователем-лаборантом практически с самоубийственной целью — разъять собственное бытие на неявные составляющие, по сути — размножить загадочную картинку на еще более загадочные фрагменты, которые возведут простое неясное в степень вообще необъяснимого. В общении с Францем Кафкой (пусть виртуальном) превалирует оттенок негативности, причем не в объекте исследования, а в субъекте, который с удивлением обнаруживает в себе психологическую неспособность бросить отраженный от себя свет на личность писателя. Что-то истинно природное мешает нам, аберрация личного микроскопа-телескопа вызывает опалесцентный образ Кафки, заштрихованный собственной душевной опалесцентностью. Если уж на то пошло, мы просто-напросто повторяем путь, пройденный нашим визави для достижения Божественной цели человеческими средствами.

Франц Кафка ставит нас лицом к лицу с проблемой, если уж на то пошло, одиночества Бога, а не нашего собственного одиночества. Наше атомарное положение в человечестве не перечеркивает, а как раз подчеркивает его исключительность: стоит разъять и объяснить модуль и пред взором предстанет въяве модель, и на сем все наши страдания кончатся, и не будет уже никакого смысла стенать в искусстве и ошеломлять в науке.

Проблемы ПУТИ и ЦЕЛИ, их соответствия и этического несоответствия могут быть решаемы (и решаются!) с помощью религиозных построений, которые всего лишь — обходной маневр, попытка обойти противника с флангов и разгромить в пух и прах, оставив на поле сражения сонмы страждущих раненых и еще большее количество трупов, когда мы с изумлением и печалью обнаруживаем, что потери — только с нашей стороны, а загадочный противник так и остается виртуальным, и, естественно, не побежденным.

Природа создала Кафку брюнетом, подарила ему серо-голубые глаза и неизлечимую болезнь, а в качестве бесплатного, казалось бы, приложения — очную ставку с собственной загадкой в его хрупком теле и рефлекторных усилиях. То, что застигает нас время от времени — ТОСКА ПО МИРОВОМУ ПОРЯДКУ В СОБСТВЕННЫХ ДУШАХ — и с разной степенью обостренности, родилось вместе с Францем Кафкой в качестве его родового признака, родимого психологического пятна, которое — опять же по Божественному соизволению — угадывалось его визави при жизни и угадывается при внимательном обращении к текстам.

Франц Кафка — вызов нашей несостоятельности и неспособности адекватной оценки неадекватного поведения. Мы встречаемся с ним не на нейтральной территории его книг, а в собственных душах, пожираемых окружающей действительностью. Да, все просто до религиозной гениальности — БОГ И ДЬЯВОЛ БОРЮТСЯ В НАШИХ ДУШАХ, но Франц Кафка никогда не говорит об этом впрямую, даже не делает намека на это. Он идет путем не колоса, но зерна из евангельской притчи, и, сколько бы я ни размышлял над этим, не ставит перед собой и нами сей осознанной задачи. Собственно, никакой задачи и нет — нами непостижно ОТКРОВЕНИЕ, лишь НАДЕЖДА НА ОТКРОВЕНИЕ мерцает вот тьме бывших и будущих дней.