Письма Хедвиге Вайлер - [10]

Вокруг этого откровения столько сломанных копий и поникших надежд, что дьявол позволяет нам отступить на заранее им подготовленные позиции здравого смысла и обывательского бесчувствия.

Что же до ЗЕРНА Франца Кафки, то оно, слегка присыпанное почвой притчи, нетленно и неистребимо ждет своего времени, так как в его распоряжении — Вечность, как в нашем — её микронный промежуток, траченный молью нашего почти бессмысленного существования.

Так называемый ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ на самом деле нас постоянно обманывает. Мы числим вехи нашего пути по меркам даже не человеческим: выдуманные для вящего благоуспокоения ранги и звания, почести и прочие знаки общественного внимания столь виртуальны, что пустоту свою сгущают до видимого тумана, рассеивающегося даже не при восходе светила, а всего лишь меняющего свои цвет и консистенцию в зависимости от капризов человеческой моды, в которой нет ни человеческого, ни, тем паче, Природно-Божественного.

И вновь приходится возвращаться к религиозным исканиям Истины, оборачивающимся опять-таки привнесением в религию абсолютно атеистических моментов — формы, а не содержания. Да-да, на пути к ОТКРОВЕНИЮ, которое лишь брезжит, но всегда прячется за горизонтом, мы строим почтовые станции молитв и вокзалы конфессий, по сравнению с которыми замки на песке — всего лишь детские игрушки. Нам впрямую говорит об этом «ЗАМОК» Франца Кафки, а мы все ищем и ищем в его тесте намеков на Откровение, не замечая авторской откровенности. Скромность Франца Кафки довлела над его притязаниями на литературные установления, собственно, которые тоже были скорее в форме, чем в содержании. Да и сама эта форма, по правде говоря, была достаточно бесформенна; вернее, она испытывала череду мгновенных протеевых изменений, направлений и градаций. Франца Кафки артиллерия била не по цели, а по площади в надежде на случайное попадание, которое тоже ни в коей мере не гарантировалось, но попытка не пытка, и лишь физическая смерть способна прервать этот монолог начинающего Евангелиста.

4

Кафка-мужчина никак не демонстрировал признаков животного-самца — ни его хрупкая конституция, ни физические данные, ни нервический характер, ни таящаяся до поры до времени болезнь не позволяли ему демонстрировать обычно таящуюся в каждом молодом человеке готовность к продолжению рода. Однако природа не обделила Франца Кафку психологической привлекательность другого рода — загадочностью обширного и глубокого внутреннего мира, который для шестого, женского чувства особенно привлекателен, так как зажигает в женщинах желание познать нечто, связанное не с оболочкой внешнего мира, а с его содержанием, лишенным полового влечения: женщину это просто-напросто сбивает с толку, она поверить не может в то, что заложенная в ней природа осеменения напрасно функционирует вблизи странного молодого человека, не выказывающего половой искры в глазах и сгущения половой энергии в теле.

По сути дела визави молодого Кафки (а до преклонного возраста ему не было суждено дожить) уже априори чувствовали себя в его присутствии отвергнутыми, как предмет невозжелания, и досада на это, и неверие в это заставляли их выискивать в себе всю свою проницательность, чтобы ПОНЯТЬ его и найти брешь в хрупкой крепости его самодостаточного обаяния.

Свое отношение к женщине Франц Кафка формулировал в душе не онтологически, а литературно: в его мозгу (или душе?) мгновенно начинался внутренний монолог, вдруг оказывающийся диалогом, причем собеседница реагировала на его реплики столь мощно и находчиво, что еще не услышавшая от него ни единого слова женщина опять-таки интуитивно понимала его заинтересованность, пусть и другого, менее низменного плана, но и это ей льстило, так как тоска по горним высям неизбывно присутствует в каждом человеке, и при невозможности женщины соприкоснуться с ним самостоятельно она особенно ценит посредника-мужчину, предположившего в ней если не Вечную Женственность, то хотя бы снявшую маску Евы актрисы.

Печально, что эти мои построения я не могу подтвердить хотя бы единственным письменным свидетельством — ответом на его страстно-рассудительные письма. Те несколько писем, который Милена Есенска написала Максу Броду во времена разрыва с ней отношений Кафки, при всей заинтересованности, некоторой проникновенности и отчаянии, не позволяют нам представить её полноправной его собеседницей, хотя и была в этой женщине немалая толика чувственного и литературного таланта.

Но, с другой стороны, отсутствие ответных посланий конфиденток Кафки возвращает нас к ОГНЕННОЙ ПРОБЛЕМЕ литературного наследия (и эпистолярного!) его. Пиромания писателя засвидетельствована письменно в его завещании и посланиях, обращенных к Максу Броду. Обычный титул Макса Брода — ДРУГ И ДУШЕПРИКАЗЧИК Франца Кафки — достался ему немалыми собственными усилиями: написанием биографии и изданием литературного и эпистолярного наследия пражского гения. То, что Макс Брод деликатно купировал кое-где дневники и письма друга, сомнений не вызывает, тем более что еще живы были некоторые персонажи, упомянутые в этих текстах.

Вопрос один: Франц Кафка или Макс Брод сжег весь корпус ответных посланий? Или этому поспособствовала еще чья-то рука, например, Оттлы, любимой сестры писателя? Макс Брод сообщает, что после похорон друга он сам занимался оставшимися бумагами. При всей своей подозрительности по отношению к Максу Броду я склоне все же считать, что он все же неповинен в столь деликатном святотатстве.